Жизнь Шарлотты Бронте - Элизабет Гаскелл

Воздействие такой манеры держать себя было весьма примечательным, я могу судить об этом по личному опыту. Я была в то время весьма пылкой и необузданной и не испытывала ни малейшего почтения к французским учительницам. К моему изумлению, всего одно слово от нее делало меня совершенно послушной. Дело дошло до того, что мсье и мадам Эже предпочитали передавать мне через нее все свои указания. По всей видимости, другие ученицы не любили ее так, как я: она ведь была такой спокойной и молчаливой, но уважали ее все.

Если не считать этого описания манеры поведения Шарлотты в качестве учительницы английского (должность, которую она приняла несколькими месяцами позднее), все рассказы о жизни двух мисс Бронте в бельгийской школе относятся к октябрю 1842 года – началу нового учебного года. Приведенный фрагмент передает впечатление, которое произвела иностранная школа и положение в этой школе сестер Бронте на живую и сообразительную английскую девочку шестнадцати лет. Приведу цитату из письма Мэри, где она рассказывает о том времени.

Нельзя сказать, что в первое время в Брюсселе ей было совсем неинтересно. Она писала мне о новых знакомых, о необычном поведении учениц и учительниц, вникала в надежды последних на будущее. Так, она упоминала об одной учительнице, мечтавшей выйти замуж, поскольку «ужасно старела». Эта учительница поручала своему отцу или брату (забыла, кому именно) носить ее письма одному холостяку, который, как она полагала, мог бы на ней жениться; в письмах она уверяла его, что, потеряв свое теперешнее место, будет вынуждена стать монахиней – сестрой милосердия, чего бы ей совсем не хотелось. Разумеется, Шарлотта не без любопытства присматривалась к тем, кто находился в таком же положении, как и она сама, и эта учительница ее почти пугала. «Она утверждает, что ее ничто на свете не интересует, и насмехается над скромностью, а ведь она всего десятью годами старше меня! Я не видела в этом связи, пока она не сказала: „Послушай, я бы совсем не хотела стать монахиней: мне кажется, что это привело бы окружающих в ужас, но у меня нет другого выхода“. Я сказала, что, по-моему, в качестве сестры милосердия она относилась бы к своему труду, как и другие, и, быть может, проявляла даже больше сочувствия к несчастным, чем некоторые из сестер. Однако она ответила, что не понимает, как можно постоянно выносить страдания и не иметь надежды на перемену своей участи. В таком положении нельзя сохранить свои естественные чувства. Я попыталась ободрить ее, сказав, что ее, возможно, ждет иная судьба, чем умолять кого-то на ней жениться или терять свои естественные чувства в монашестве. На это она ответила: „Моя молодость проходит; меня не ждет ничего лучше того, что было в прошлом, а в прошлом не было ничего хорошего“». В такие минуты Шарлотта, похоже, думала о том, что многие люди обречены терять в мирской суете свои лучшие качества и чувства одно за другим, пока они не «умрут совсем». «Надеюсь, – писала она, – как только из меня уйдет жизнь, меня похоронят; не хочу жить в качестве живого мертвеца». В этом мы всегда расходились. Мне казалось, что деградация, которой она боялась, – это следствие бедности, и надо просто уделить больше внимания заработкам. Иногда Шарлотта соглашалась, но не находила способов, как это сделать. В другие минуты она боялась даже думать обо всем этом: она говорила, что такие мысли вгоняют ее в ступор. И в самом деле, в ее положении не оставалось ничего, как только погрузиться в мелочные денежные заботы, добывая себе пропитание.

Разумеется, Шарлотта ценила художников и писателей и ставила общение с ними почти так же высоко, как их произведения. Она всегда с презрением отзывалась о тех, кто озабочен только деньгами, и мечтала о возможности посетить все крупные города Европы, увидеть все достопримечательности и познакомиться со всеми знаменитостями. В этом заключалось ее представление о литературной славе, своего рода пропуске в общество умных людей… Когда же Шарлотта познакомилась с брюссельцами и оценила их, жизнь ее сделалась монотонной и она вернулась к тому безнадежному взгляду на будущее, какой был у нее во время пребывания у мисс В., – хотя, быть может, теперь в меньшей степени. Я писала ей, убеждая вернуться домой или куда-нибудь уехать: она ведь уже получила что хотела (освоила французский) и теперь, сменив место, смогла бы, по крайней мере, если не улучшить свое положение, то обрести нечто новое. Я прибавляла, что если она будет все больше погружаться в мрачное настроение, то у нее не хватит энергии уехать, а рядом не будет никого из подруг, кто поддержал бы ее и пригласил в гости, как бывало у мисс В. Шарлотта ответила, что я оказала ей большую услугу, что ей, несомненно, надо последовать моему совету и что она очень мне обязана. Я часто думала об этом письме. Шарлотта всегда покорно выслушивала мои советы, но затем всегда потихоньку отбрасывала их и поступала так, как считала нужным. Впоследствии она не раз поминала «услугу», которую я ей оказала. До нее дошли преувеличенные слухи о моих тяжелых обстоятельствах, и она прислала мне в Новую Зеландию 10 фунтов стерлингов с письмом, где выражала надежду, что эти деньги прибудут своевременно и что это долг, которым она обязана мне за однажды оказанную «услугу». Полагаю, 10 фунтов составляли четверть ее годового дохода. «Услуга» была только предлогом, подлинной же причиной этого поступка была ее доброта.

Однако вскоре в обычном течении школьной жизни, с ее рутинными занятиями и обязанностями, произошел первый сбой – тяжелый и печальный. Марта – прелестная, милая, озорная и веселая Марта – вдруг тяжело заболела и слегла в пансионе Шато-де-Кукельберг. Старшая сестра самоотверженно заботилась о ней, но все усилия оказались тщетны: через несколько дней Марта умерла. Вот собственный рассказ Шарлотты об этом событии:

Я не знала о болезни Марты Т. вплоть до того самого дня, когда она умерла. Я примчалась в Кукельберг на следующее утро, еще не осознавая, что ей грозит серьезная опасность, и мне сказали, что все уже кончено. Ночью она умерла. Мэри увезли в Брюссель. С тех пор я часто виделась с Мэри. Нельзя сказать, что она раздавлена случившимся; однако, пока Марта болела, старшая сестра была ей больше чем матерью и больше чем сестрой: она дежурила у ее постели, заботилась и ухаживала за ней нежно и неустанно. Я побывала на могиле Марты – на том месте, где в чужой земле упокоился ее прах.

Те, кто читал роман «Шерли», наверное, помнят несколько строк (примерно полстраницы), исполненных грустных воспоминаний:

Что касается малютки Джесси, то отец далек от мысли, что она недолго проживет: она ведь так весела, так мило болтает, уже и сейчас такая лукавая, такая остроумная! Она может вспылить, если ее заденут, но зато как она ласкова, если с ней добры! Послушание сменяется в ней шаловливостью, капризы – порывами великодушия; она никого не боится… зато она мила и доверчива с теми, кто к ней добр. Очаровательной Джесси суждено быть всеобщей любимицей… <…> Знакомо ли вам это место? Нет, никогда прежде вы его не видели; но вы узнаете эти деревья и зелень – это кипарис, ива, тис. Вам случалось видеть и такие каменные кресты, и такие тусклые венки из бессмертника. Вот оно, это место, – зеленый дерн и серая мраморная плита – под ней покоится Джесси. Она прожила только весну своей жизни; была горячо любима и сама горячо любила. За время своей короткой жизни она нередко проливала слезы, изведала много огорчений, но и часто улыбалась, радуя всех, кто ее видел. Умерла она мирно, без страданий, в объятиях преданной ей Розы, которая служила ей опорой и защитой среди многих житейских бурь; обе девушки были в тот час одни в чужом краю, и чужая земля приняла усопшую Джесси в свое лоно.