Евангелие от Палача - Аркадий Вайнер

Абакумов мрачно раздумывал о чем-то, наверное, о предстоящей посадке ленинградских командиров, маленковских сук, хотя со стороны казалось, что он прислушивается к певичке, и я его сразу понял, когда он неожиданно сказал.

— Голос — как в жопе волос — тонок и нечист… — подумал и добавил: — Но в койке она пляшет неплохо…

Я засмеялся, подхватил лениво катящийся по полю мяч и решил начать свой прорыв к воротам.

— Это важнее. По мне — пусть совсем немая, лишь бы в койке хорошо выступала…

Мне надо было успеть забросить мяч до того, как мы приедем в цирк. Абакумов слишком часто ходил в свою ложу — не могло того быть, чтобы там не подбросили пару микрофонов.

— Я одну такую знаю… — начал я нашептывать со сплетническим азартом. — Вот это действительно гроссмейстерша! И молчит. Из-за нее наш Сергей Павлович совсем обезумел…

— Крутованов? — удивился Абакумов. И сразу же сделал стойку: — Ну-ка, ну-ка!..

— Он этой бабе подарил алмаз «Саксония»…

— Что за алмаз?

— Его Пашка Мешик выковырнул из короны саксонских королей. В Дрездене дело было…

— Чего-чего-о?!

— Точно, в сорок седьмом, он его на моих глазах отверткой выковырнул!

— И что?

— И велел мне передать только что назначенному замминистра Крутованову.

— Зачем?

— Чтобы вправить алмаз в рукоять кинжала и подарить его от имени работающих в Германии чекистов Иосифу Виссарионовичу.

— Ай-яй-яй! — застонал от предчувствия счастья Абакумов. — А почему Крутованов?

Я доброжелательно посмеялся:

— Вы же Пашку Мешика знаете — он на всех стульях сразу посидеть хочет. Сам-то он на верхние уровни не выходит, а через Крутованова и его свояка запросто можно поднести такой презент и их благоволением заручиться кстати…

— Так-так-так… — зацокал языком Абакумов, башкой замотал от восторга. — Ах, молодцы! Ах, умники!.. Но ведь не вручили?..

Я покивал огорченно.

— Ну и как же всплыл этот камешек вновь?

— У меня агент есть, ювелир. Он много лет выполняет заказы Анны Ивановны Колокольцевой, жены нашего известного писателя Колокольцева…

— Надо же, ядрена вошь! — искренне возмутился Абакумов. — Писатели — сортирных стен маратели! Сроду я не слыхал, не читал такого писателя, а своих ювелиров держат!

Я усмехнулся:

— Наверное, читали, Виктор Семеныч! Забыли просто. Он ведь помимо книг, подробные романы пишет нам. Агентурная кличка Барсук…

— Да-а?.. Черт его знает, всех не упомнишь!.. Так что с ювелиром? И с бабой этой?

— А у бабы этой, у Колокольцевой, видать, промеж ляжек медом намазано: во всяком случае, Крутованов шесть лет с ней живёт, дорогие подарки делает. А она его тетюшкает и нежит, любовь у них неземная, и баба эта — жох, потихоньку, молча, с подарками гешефты проворачивает…

— Продает, что ли?

— Ну да! Продает! Она ничего не продает — она только покупает! Драгоценности у нее невероятные…

— Откуда?

— Штука в том, что у нее, кроме мужа и Сергея Павловича, есть еще один хахаль.

— Вот блядь какая! — рассердился Абакумов. — Сколько же ей садунов надо?

— Нет, Виктор Семеныч, она не от похоти кувыркается — интерес, можно сказать, возвышенный у нее. Любовник этот — Лившиц, Арон Лившиц…

— Скрипач?

— Да, скрипач. Главный наш скрипач. И мадам крутит им всем троим рога, как киргиз барану…

— Ага. Ну и что ювелир-то?..

— Ювелир донес мне на днях, что привезла она камень в оправе — оценить. Невиданной красоты камешек и размера тоже. Я не поленился, подъехал. И — обомлел: этот самый камень я три года назад отдал Крутованову.

— Ошибиться не мог? — быстро спросил Абакумов, и по его прищуренным глазкам, наморщенному лбу было отчетливо видно, как он начинает заплетать будущую гениальную интригу.

— Ошибиться трудно, Виктор Семеныч, — там на оправе, в платиновой розочке, написано «Rex Saksonia».

— Ясно. Давай дальше, — заторопил Абакумов.

— Ну, ювелир ей сказал: камень должен стоить триста пятьдесят — четыреста тысяч. Она подумала, что-то прикинула, посчитала и говорит: к вам, мол, завтра с этим камнем придет человек, вы скажите, что вещь стоит двести пятьдесят тысяч, не меньше.

— Понял, — кивнул Абакумов. — Назавтра муж явился прицениваться.

— Не совсем. Назавтра явился Лившиц — ювелир его сразу узнал: личность известная, фотографии во всех газетах… А муж явился еще через день.

— Значит, эта сучара слупила за дареный камень с них обоих? — восхитился министр.

— Выходит…

— А зачем ей такие деньги? — с искренним интересом спросил Абакумов. — Чего она с ними делает?

— Оборотный капитал. Другие камни покупает. У нее коллекция будь-будь! Алмазный фонд!

— Ах, друг Сережа мой прекрасный! — тихо стонал от охотничьего восторга Абакумов, ощущавший непередаваемую радость: силок затягивался на шее врага! — И Пашка Мешик-то, тоже орел! Друг ситный, сидит в Киеве, жрет галушки и помалкивает, мне ни гугу…

«Линкольн» затормозил плавно у ярко освещенного подъезда цирка, и мы не успели привстать с сидений, а уж комиссар охраны, дымящийся потным паром, маячил снаружи, дожидаясь команды нажимать на ручку, распахивать дверь. Но Абакумов не торопился в свою ложу, а удобнее уселся на черном шевровом сиденье, смотрел на меня — сквозь меня, как на снегопад за синеватым бронированным стеклом. Потом отвел взляд в сторону, сказал грустно:

— И ты тоже помалкиваешь… гамбиты свои разыгрываешь… Почему?!

— Я должен был собственными глазами на камешек глянуть, — внушительно сказал я. — Дело-то серьезное, Виктор Семеныч.

— Ну, глянул… и…

— И позавчера к вам записался на прием. А вы только сегодня появились.

— Верно… — задумчиво сказал Абакумов, хлопнул легонько меня по плечу и тихо похвалил: — Молодец, Пашка. Удружил…

И я решился скинуть последнюю карту, козырную шестерочку:

— Если эту Колокольцеву нежно взять за вымечко, само собой, в надлежащей обстановке, мы там и другие интересные вещички выудим…

— Думаешь?

— Уверен. Он ей конфискованные драгоценности дарил.

— Хорошо, — кивнул министр. — Займись этим незамедлительно. Аккуратно все обставь, без шухера, чтобы Крут ни о чем не догадался, пока досье не будет готово.

— Слушаюсь, товарищ генерал-полковник, — кивнул я, глядя, как переминается на морозе комиссар охраны. — Но вы же велели собираться в Ленинград?

Абакумов посмотрел на меня искоса, усмехнулся и отрубил:

— Отставить! Не надо… Досье на пострела нашего мне сейчас нужнее. А в Ленинграде авось и без тебя справятся…

Да, в Ленинграде и без меня неплохо справились — всех партийных командиров перебили! Боже мой, на какой риск я пошел тогда, сдав Крутованова министру! Только чтобы не поехать в Питер! Может быть, именно тогда и родился, проснулся, ожил во мне тайный распорядитель моих поступков, безошибочно дававший мне команды «можно!» или «нельзя!». Ведь, сделав ставку на заговор врачей и отбиваясь изо всех сил от ленинградского дела, не мог я тогда предвидеть, что через несколько лет новые хозяева, прикидывая, как избавиться от Абакумова и при этом не слишком сильно измараться, решили в конце концов навесить на него ленинградское дело. И всех причастных казнили.

Господи! Ведь и меня бы замели обязательно! И казнили бы. Меня. Но странный распорядитель моих поступков приказал мне в абакумовском «линкольне»: «Сдай Крутованова! Рискни! Можно!» Я и сдал его. На коротком министерском проезде от Лубянки до цирка на Цветном бульваре. И выжил.

— Пошли, — сказал Абакумов, приподнялся с сиденья, и комиссар охраны мгновенно распахнул тяжелую блиндированную дверцу лимузина, вытянулся «смирно», ел глазами министра. Может, это и был тот Орлов, что с доброжелательной откровенностью идиота поведал на процессе про абакумовский патефон с выпивкой и закуской? Не знаю. Прелесть мимолетных встреч. Как прекрасно, что он со мной не был знаком и не ехал с нами вместе! Он был на суде и обо мне мог припомнить много интересного. А так — совесть охранника была чиста, как и его память.

Он внес за нами в ложу чемоданчик-поставец, щелкнул никелированными замками, извлек бутылку «Наполеона», лимонад «Кахетинский» и «Лагидзе», хрустальные бокалы и рюмки, вынырнул на миг за дверь, вернулся с вазой душистых мандаринов и сливочно-жёлтых груш дюшес, воткнул в розетку шнур телефона — и исчез.

Над нашими головами бился-заходился в туше цирковой оркестр. Метались разноцветные огни, раскачивалась рябой маской безликая морда амфитеатра, скачущий в петле манежа человек гортанно выкрикивал: «А-ал-ле-е… го-оп!» И запах цирка бил мне в нос — пронзительный, испуганный и наглый. Тяжелый дух звериной шкуры, визжащий смрад мочи, вонь лошадиного пота, острый аромат мандариновых корок, дубовое амбре старого коньяка — все это было запахом мрачно сопящего рядом со мной министра, это было живое благовоние Абакумова. А он с огромным любопытством наблюдал нанайскую борьбу. Смешной номер: двое укутанных в шкуру мальчишек отчаянно боролись, перекувыркивались, становились «на мост», выполняли подсечки, и… упала шкура, а из нее выскочил один-единственный долговязый акробат.