Милорд (СИ) - Баюн София

— Я не хочу, — тоскливо признался он. — Почему я, можешь сказать? Мне… мне небезразлична эта девушка. Она больная, несчастная, но…

— Искренняя, котеночек, — подсказала Мари. — Мы все лжем друг другу, а единственная настоящая сумасшедшая говорит правду. Между прочим, она тебя тоже убивать не хочет, но ты ведь ее заставишь.

— Виктор тоже сумасшедший, — невесело усмехнулся он, пропустив болезненную шпильку.

— Меньше, чем мы с тобой, — серьезно ответила она. — Нам придется это сделать.

— Вот на этот раз спрятать труп будет невозможно, — Мартин встал с кресла и заходил по комнате. — А если… если… прятать, — он сделал неопределенное движение рукой, будто очертив человеческую фигуру, — надорвусь. И меня не хватит, даже если наклонюсь над проемом и горло себе вскрою.

Мари забралась с ногами на кресло и положила подбородок на спинку. Она молчала и хмурилась, поглаживая обивку.

— Если не можешь врать хорошо — ври плохо, — наконец сказала она.

— Он почувствует.

— Пускай, — улыбнулась она.

Мартин остановился. Мысли взметнулись, словно встревоженные мотыльки. Все образы, что он видел сегодня, убийство на парковке, Мари, единственный раз шагнувшая в проем, чтобы спасти Нику. А потом — Дара — мертвая девушка в грязной городской реке, настоящая Мари, улыбающаяся ночному небу подрезанными уголками губ, Ника, медленно сползающая в темно-бордовую воду, над которой поднимается железный пар.

А потом — темный коридор и прохладные пальцы, скользящие по его лицу, словно Ника в полутьме пытается узнать его. И неожиданная, щемящая мысль о том, что только она видит его настоящим. Не только знает его по имени, но и видит его черты.

— Я не хочу, — шепотом повторил он. — Не хочу этого делать. Я никому не хочу делать больно, почему так?!

— Потому что ты добрый, — безжалостно ответила Мари. — Добрым быть всегда больно, котеночек.

…

Виктор проснулся и не стал открывать глаза. Ему было страшно — впустив в сознание белые квадраты кафеля, позволив миру обрести очертания, он обязательно примет решение, которое настойчиво пульсировало в животе, висках и переносице всю ночь.

Ему снилась серая река и мост с черными ажурными перилами. Только теперь он рвался к мосту через густую ледяную воду, туда, где по волнам расстилался алый след, красящий лепестки белых цветов. Он захлебывался отчаянием и затхлой водой, в которой с каждым движением все отчетливее слышался пряный кровавый привкус. И когда он наконец-то доплывал чувствовал, как мокрое белое платье облепляет руки и видел, как в остекленевших глазах Леры брызгами отражаются звезды, Виктор больше всего хотел проснуться. Но кошмар не был милосерден, и заканчивался только когда он прижимал ее к себе, и они вместе касались скользкого, неожиданно твердого дна.

А потом сон начинался с начала.

Собственное сознание пытало его всю ночь, душило болью и бессильной злобой, а утром, перед самым пробуждением обрушило, как глоток воздуха, единственное решение. То самое, которое Виктор не хотел принимать.

— Мартин… — просипел он в темноту.

«Да».

— Как перестать ее ненавидеть?

«Нет никакой ненависти», — спокойно ответил Мартин, и Виктор почувствовал в воздухе слабый, нарастающий запах другой воды — нагретой солнцем теплой и чистой воды лесного озера, о волны которого разбивается яркое, живое весеннее небо. Почувствовал, как теплые ласковые пальцы сжимают его запястье.

— Это неправда, — он брезгливо попытался отряхнуться от липкого назойливого видения. — Я прошу о помощи, Мартин, а не впихнуть мне очередной сиропчик про…

Он замолчал, отчетливо понимая, что все следующие слова будут бесполезны. Морок Мартина растаял — слабая и хрупкая преграда, которая давно не могла остановить лавину подступающей тьмы.

— Ничтожество, — прошептал он, открывая глаза. — Какое же ты ничтожество, а я всю жизнь тебя слушал и потакал… — Ненависть сжалась где-то под ребрами. — Хотел умереть, думал ты заслуживаешь жизни… чтобы ты позволял каждой мокрощелке, скорчившей печальную мордашку, вытирать об тебя ноги?

Мартин молчал, и Виктор чувствовал его отчаяние, сильное, ровное и какое-то унизительно покорное. Он даже не постарался помочь, бросил его, Леру, отвернулся, брезгливо морщась — как же, такие, как они не достойны его сочувствия! И теперь он не пытается сделать хоть что-то, только молча смотрит и боится того, с чем Виктору приходилось жить все эти годы.

«Прошу тебя, — прошептал Мартин, — не надо…»

Виктор открыл глаза. Ненависть вдруг перестала душить, она разлилась в воздухе колючими электрическими нитями. Проникла в легкие, разлилась в крови, наполнила глаза красными сполохами.

Цепь поддалась со второго рывка.

Отчаяние и животный ужас Мартина отозвались тягучим предвкушением.

Виктор рывком распахнул дверь. Чашка с чаем жалобно зазвенела о стену, оставив неопрятное пятно, но эта грязь казалась почти произведением искусства.

Он собирался развести очень много грязи.

…

— Ах ты паскудная дрянь… — с нежностью шептал Виктор, вытирая руки о подол разорванного платья.

Он и представить не мог, что убийство, которое совершил другой человек, может принести гораздо больше удовольствия.

Но «удовольствие» было маленьким словом. Удовольствие можно получать от еды, искусства, секса или наркотиков. Убийство отзывалось исступленным экстазом такой силы, что не мог дать ни один порошок, ни одна таблетка и ни одна женщина. И сейчас, глядя на растекающуюся по белоснежному кафелю кровь, он думал, что отец все-таки был умнее, чем ему казалось. Заставив Мартина вскрыть Нике горло, он переломил чувства, как поток света через сотню призм чужой боли, обреченного отчаяния и протеста, а еще — тоски, сбивчивого шепота «сделай это, мне так больно…» и звериного ужаса.

— Что же ты, Мартин, у тебя больше не такие чистые руки?

«Я все еще в тебя верю», — неожиданно ответил он.

И вдруг легкие наполнила шершавая боль, заставившая сознание конвульсивно сжаться в тугой, перекрученный ужасом комок. А потом он сделал неожиданный рывок — от залитой кровью ванной, от обезображенной мертвой девушки на полу, от собственных поступков куда-то к свету, к звенящему, чистому воздуху, облившим холодом виски.

… В ванной было темно и пахло хлоркой. Вода стекала с волос на лицо, ледяная рубашка липла к коже, а наручник все еще сжимал запястье.

— Мартин, помоги мне, я больше не могу… — в отчаянии прошептал Виктор. И на этот раз почувствовал настоящее отчаяние — тяжелое и липкое, без следа наигранной покорности.

«Я делаю все, что могу. Клянусь тебе, но ты должен сам захотеть».

— Что ты делаешь, Мартин? — догадка вспыхнула, словно молния. — Что ты… делаешь?

Вспыхнула — и погасла. Какая разница, если там, за тысячи километров отсюда его сестра совершенно беззащитна перед наступающей бедой, если все, что он ей оставил — железная дверь с хорошим замком, деньги и напутствие быть осторожнее?

И если здесь темно, а цепь по-прежнему на месте — значит, Ника жива. Не мигая смотрит на закрытую дверь и представляет, как справедливость торжествует — он тонет в том самом кошмаре, в который превратил ее жизнь.

Что она знает о кошмарах.

Цепь так и не поддалась — наручник внезапно разжался с оглушительным щелчком, словно карабин на ошейнике бешеного пса. Виктор не задумывался, какая там разжалась пружина от его рывков — он распахивал дверь и слушал, как бьется о стену чашка.

…

Мартин не мог открыть глаза. Не мог пошевелиться, не мог даже понять где он. Помнил, как падал лицом вниз на шершавые доски беседки, не попытавшись даже выставить перед собой руки. Сейчас голова лежала на чем-то мягком, вокруг было тихо и мир был в общем-то прекрасен.