Затворник. Почти реальная история - Сергей Кузнецов

За последние два года я прошел жесткую школу, кое-что переосмыслил. И понял, что, как сказал другой неглупый парень, "верить можно только в невероятное. Остальное само собой разумеется"[4]. Для меня таким невероятным было хотя бы то, что я завершу роман. Но вера моя была такова, что я добился максимума возможного».

– Костя! – громко позвал я. – Ну все, прятки кончились, вылезай. Ты меня растрогал. Сейчас поедем обмывать окончание книги, отвезем экземпляр готовой рукописи Гумбольтовичу, он быстро прочтет и поможет нам выйти на издательство... Костя, твою мать, ну хватит!!!

Но мне, естественно, никто не ответил.

«Понимаешь ли, мое восприятие нашего мира сильно изменилось. В какой-то момент я ощутил серьезные нелады с ним. Что мне оставалось? Допустим, я закончу книгу. Что дальше? Начать ‘‘хождение по мукам’’ – по издательствам, выслушивание про себя всяческого... Не уверен, что мне это нужно...»

– Да уж, с твоей тонкой душевной организацией, будь она... – сказал я вслух. – Костик, не остри так. Не надо...

«И вот я подумал: если эта скотина (любимая мною скотина, прошу заметить!) Князев может – оттуда-сюда, что мне мешает...

Лекс, ведь если расставить все точки: здесь меня ничто не держит. Мне здесь плохо, неуютно. И там – хуже не будет наверняка. Здесь я устал от себя, затворника, если можно так выразиться, внешнего и внутреннего. А там – мир, который я создал. Понимаешь? Я. Он мой, и, пусть это эгоистично звучит, – для меня в первую очередь предназначен. В этом мое собственное ‘‘правдоподобие невероятного’’, по меткому выражению первого неглупого человека.

Итак, мой мир создан. Осталось нанести последние штрихи в сюжете. Князев должен был умереть. И Стас тоже. А Ольга... Я писал открытый финал. Какой он теперь, я и сам не очень понимаю. Радует меня одно: ни один, даже самый мощный издатель, никогда и ни за что не заставит меня переделать концовку. Просто не сумеет. С точки зрения автора, роман идеален, включая финал, – так и передай им всем».

Я задохнулся от такой наглости.

– Что?! Что сделай?!

«Собственно, ты прочтешь его сам и все поймешь.

Переходим к главному...»

В кармане моей куртки зазвонил мобильный. Я отложил письмо, поднялся, вышел в коридор и достал телефон. Звонила София.

– Слушаю.

– Не заставляй меня думать то, что я думаю.

– Так ты уже думаешь... Я у Кости. Пожалуйста, не волнуйся... Тут небольшая проблема. Возможно, я сегодня не приеду.

– Он болен?

– Знаешь, Софи, – сказал я честно, – все гораздо хуже. Не дергай меня. Я сам перезвоню.

Я разъединился и выключил телефон.

«...главному для меня. Я заранее смиренно соглашаюсь с любым твоим решением, Лекс, тем более, что переубедить тебя не могу. Штука в том, что дверь открывается только в одну сторону – по крайней мере, для меня. И решение принимается единожды».

Я снова отложил письмо и уставился в окно.

Значит все правда. Не мистификация, не обман, не актерские шутки. Для кого-то дверь свободно открывалась в обе стороны в любое время. Но создатель мира ограничен рамками.

Его дверь открылась лишь в одну сторону.

«О чем это я? Ах, да – о главном. Третий парень, не уступающий в уме первым двум, однажды заметил: "Существуют три главные трудности литературной карьеры: написать книгу, которая стоила бы напечатания, найти человека для ее издания, а затем – мыслящих людей для чтения ее"[5]. Наверное, у него были проблемы, аналогичные моим (тут ты можешь представить, что я хихикаю...).

Итак, первая трудность решена (извини мне отсутствие самокритичности), с последней – как судьба распорядится. Надеюсь, что в нашем обществе фанатов беллетристики с нечеловеческим лицом найдется два-три персонажа, которые захотят купить мой роман.

А вот третью трудность, наитруднейшую, я хотел бы взвалить на твои хрупкие плечи, Лекс».

– Вот уж дудки, – сказал я. – Не дождетесь.

«Я почти ощутил волну твоего гнева, дружище, чувства, признаю, в этой ситуации абсолютно справедливого. Поступай, как считаешь нужным. Я могу только просить. Больше мне обратиться не к кому.

Но прежде чем отказать, посмотри фотографии во втором конверте и перечти роман – целиком, от начала до конца.

Что же касается меня...

Я тут приступаю к написанию новой книги, благо времени предостаточно. И понятие ‘‘затворник’’ постепенно приобретает в моих мыслях новое значение, еще более эгоистическое.

Не факт, что, создав следующий мир, я останусь здесь, а не перейду, осторожно затворив дверь. Действительно, вдруг он окажется еще лучше? Знаешь, это как ‘‘эффект матрешки’’, только в случае с ними фигурки становятся все меньше, а в моем случае наоборот.

Напоследок – немного о делах житейских.

Я очень виноват перед двумя людьми – мамой и Ванечкой. И если кто-нибудь когда-нибудь выплатит за мой опус хоть какой-то гонорар, подели его пополам, одну половину отдай маме, другую переведи в доллары или евро и открой сыну счет до совершеннолетия с невозможностью снять раньше ему самому или кому-либо из родственников.

В этой квартире кроме меня прописан Иван. Пока он живет с матерью, ее можно сдавать – деньги будут неплохие. Если решишь, ежемесячную плату дели на три части – тебе, маме и на счет сыну. Все необходимые документы на квартиру, а также заверенная нотариусом доверенностьна твое имя (извини, во время одной из наших последних встреч я подсмотрел и запомнил твои паспортные данные) на выполнение всех действий, связанных с публикацией книги и операциями с квартирой, – в баре на видном месте.

Пожалуй, все.

Я завалил тебя поручениями. Не сердись.

Простите меня, дорогие мои. И прощайте.

Ваш Константин Егоров, эсквайр».

Даты не было.

Я потянулся за вторым конвертом, достал из него несколько ярких цветных фотографий, но что-то мешало мне видеть. Я нетерпеливо вытер глаза и уставился на снимки.

В яркий безоблачный день, на фоне великолепного, стилизованного под старину судна на оживленной набережной снялись несколько человек. Вот дядя Женя, Евгений Прохорович, капитан, – будто и не улыбается, а ворчит в усы. Рядом – старший матрос Петя Шалашкин. Вот кок Артемий Иванович, улыбчивый, рано полысевший, знаток французской, японской и украинской кухонь – странное сочетание; его помощник, хитроглазый женолюб и гулена Вовчик, норовящий «свинтить» со своего рабочего места, как только представляется возможность. Стас. Большой, выше и крупнее всех, с гривой черных, блестящих, волнистых волос, – «Черный Викинг», как называл его хлипкий начальник отдела снабжения отеля, с которым они сцепились как-то раз из-за женщины в Севастопольском ресторане (угадайте, чья взяла?..). На лице Стаса – полузажившие шрамики и припухлости, на руках – Фолиант, кажущийся котенком, со вполне кошачьим удовольствием, написанным на физиономии.

Ольга. Невысокая, ослепительно красивая женщина, а только такую и мог придумать Костя, в летнем кремовом платье («М-да, – с завистью подумал я, – мир, в котором всегда лето...»).

Рядом с Ольгой – «Константин Егоров, эсквайр», Костик, в помятой рубашке и каких-то нелепых шортах, но на лице его выражение абсолютного, запредельного счастья, так что разговоры о внешнем виде становятся неактуальными.

Вот он – бог этого мира, сошедший к людям, своим героям.

На других фотографиях состав снимающихся менялся, но все время не хватало одной фигуры. Неужели он неизменно соглашался вставать по ту сторону фотокамеры? Никогда не поверю – с его-то тщеславием...

Или все-таки...

Я снова взял в руки письмо. Из него неясно, что произошло с Вадимом. «Князев должен был умереть. И Стас тоже». «Я писал открытый финал. Какой он теперь, я и сам не очень понимаю». Но Баренцев – вот он, на фотографии, жив, здоров и весел. Или снимались до событий, описанных в финале? И вообще: когда Костик туда

попал? свалился? какой термин уместен?

Я перевел взгляд на две аккуратные стопы листов.

Вот где ответы на все вопросы. Только... Костя просил читать сначала...

И он, пожалуй, прав.

Я взял со стола одну стопку, уселся на диван и прочел титульный лист.

В левом верхнем углу «Константин Егоров».

Почти посередине заглавие «ЛЮДИ И МОРЕ».

Под заглавием – «Современная пастораль».

Я осторожно снял и отложил титульный лист.

«Когда Бог создавал время, он создал его достаточно».

Ирландская пословица.

«Шагреневая кожа человеческой жизни чаще всего исчерпывается нами на пустяки, на случайных людей, на все то, что необязательно и, в общем, скучно, как всякий суррогат».