Киномания - Теодор Рошак

Орсон сделал паузу, чтобы изобразить напускную дрожь.

— «Людоедское кино!» Вот как он это называл. Когда он говорил такие штуки, у него в глазах прыгали чертики. Джон Хаусман{225} сказал, что вид у него был точно как у Гитлера, но это, по-моему, было неправдой. Не думаю, что Макс хоть как-то был связан с политикой. Но некий тевтонский пыл им владел. «Публика должна страдать, чувствуя зло». Вот что ему требовалось. Звучит довольно садистски, правда?

Я бросил взгляд на Клер, которая по-прежнему сидела рядом с Орсоном. Я чуть ли не вздрогнул, обнаружив, что она сверлит меня глазами — настойчиво, вопросительно. Я знал, что у нее на уме. Ну, что ты думаешь об этом, Джонни? Неужели такое оно и есть — кино?

— Уверяю вас, это очень сильнодействующее средство. Даже для меня — человека с Марса. Но я вам говорю — Макс так очаровал меня своим видением этой истории, что я даже не удосужился задать ему очевидные вопросы. Их задали другие. Люди, связанные с производством, пожелали знать, кто ставит эту картину — Орсон Уэллс или Макс Касл. Я их заверил — искренне ваш. Но время от времени у меня возникали сомнения на этот счет. Можете вы себе представить такую наивность?! Я же был новичком в этом мире. Я был полон энтузиазма. Теперь-то я вижу, что это была глупость. Но если вы от кого-нибудь услышите, что я — самовлюбленный эгоист, то расскажите ему, как я один раз чуть не подарил первую свою картину еще более самовлюбленному эгоисту… Если уж говорить об этом, то я понятия не имею, какого рода разделение труда было на уме у Макса. Он этот вопрос никогда не поднимал. Видимо, надеялся, что можно будет организовать что-то вроде совместной постановки. Конечно, ничего бы не вышло. На одном корабле не может быть двух капитанов. Нам обоим следовало бы это знать. Но мы были зачарованы этим проектом. Ну и я в конце концов дал Максу зеленую улицу — снимай, мол, со своей собственной маленькой командой, с Зипом и еще кое с кем. Мы прониклись безумной идеей, что нам удастся снять большую часть картины, прежде чем руководство студии дознается о наших планах. И возможно, нам бы это удалось, как удалось потом с «Гражданином Кейном». Мы их и в самом деле околпачили. Мы ведь не вешали на дверь плакатик: «Здесь работают гении — просьба не беспокоить». Я думаю, что ни у кого из киношников никогда не было такой творческой свободы… по крайней мере первые месяца два… А потом эту бочку с дерьмом прорвало. Пошли слухи. Съемки, мол, ведет Макс Касл. А он на закрытом участке четвертой студии снимал какие-то странные вещи с Ольгой Телл. Ольга тогда была его любовницей. Удивительная красавица. Мы с ней… но это другая история. А потом я начал получать обеспокоенные служебные записки от администрации. Они требовали объяснений. Знаю ли я, чем занимается Касл? Одобряю ли это? В те времена я был абсолютно бесстрашен, а может, просто зелен и туповат. Я прямиком отправился в кабинет Джорджа Шефера, весь из себя изображая Вестбрука ван Воорхиса, читающего «Марш времени»{226}, и сказал: «У меня здесь карт-бланш или нет?» Джордж на это ответил: «Конечно, карт-бланш, если только вы сначала все согласуете со мной». Так на студиях тогда обстояли дела… Примерно в это время Макс решил, что ему нужно ненадолго исчезнуть. А я решил, что это неплохая мысль. Куда он собирался ехать? Можете себе представить — на Юкатан! Сказал, что ему нужны съемки в джунглях — в настоящих джунглях. Думаю, дело было не в этом. Он просто хотел независимости — чтобы никто не дышал в затылок. Ну, и ему и говорю: почему бы и нет? У меня были лишние деньги — так, по крайней мере, мне тогда казалось. На самом деле я чувствовал себя как Том Сойер — получал удовольствие, играя в кошки-мышки с власть имущими. Признаюсь и еще кое в чем. Я откровенно хотел выжать из Макса все, прежде чем меня вынудят от него избавиться. А в том, что это случится, я не сомневался… Но вы должны вот что понять. Я в то время вел сумасшедшую жизнь. В Нью-Йорке у меня было свое радиошоу, в Голливуде — «Сердце тьмы»… Пожалуй, я стал первым американским трансконтинентальным сезонным пассажиром. В один конец, в другой, одиннадцать часов в воздухе, а иногда по два раза в неделю. Если кому такая жизнь по вкусу, то с такими вкусами спорят. Вечный дефицит времени. Макс и Зип вернулись, а я не смог просмотреть отснятый материал, пока у них не накопилось пять или шесть несмонтированных частей. Посмотрев, я был потрясен… Это было что-то невероятное. Материал, отснятый в джунглях, превзошел все ожидания. Они снимали с каким-то фильтром — изобретением Макса. Классический пример двигающейся светотени. У Зипа были темные пятна на пленке — ну точно третье измерение. Туда можно было войти и потеряться. Я не знаю, как это делал Макс, но у него джунгли получились просто живыми. Они смотрели на вас, как хищный зверь, который готовится к прыжку. А потом там была часть с отсеченной головой — я о ней уже рассказывал. Вообще-то говоря, там была целая шеренга отсеченных голов. Если вы помните Конрада, то головы у него были нанизаны на забор — этот жуткий забор, символ внешних границ цивилизации. Я не спрашивал у Макса, где он взял все эти головы. Боялся спросить. Слишком уж они походили на настоящие. Ходили слухи, — Орсон помолчал, чтобы усилить эффект сказанного, — что Макс заплатил индейцам, а те откопали мертвецов на местном кладбище. Как видите, в нашем герре Касле было что-то от мистера Куртца{227}.

Настало время для новой сигары. Орсон не торопясь отрезал конец и раскурил ее. Клер тем временем принесла кофе. Никто не осмелился произнести ни слова — это свело бы на нет эффект от рассказа.

— И тогда, — Орсон вновь заговорил после долгой паузы, — мы подошли к самому сердцу «Сердца тьмы» в том виде, как его понимал Макс. Видите ли, он меня убедил в том, что история достигает кульминации, когда в своем убежище по другую сторону забора обнаруживается мистер Куртц. В повести говорится о «полуночных танцах», о «непристойных обрядах». Для Макса в этом выражалась глубина падения Куртца. Он дал мне танцы, дал мне обряды. Не уверен, что они были невыразимыми, но не сомневаюсь — показу в кинотеатрах цивилизованного мира они не подлежали. Хотя именно об этом и говорилось в повести, разве нет? Насколько мы цивилизованны — любой из нас? И цивилизованность ли это или просто изощренность?

Танцы были дальше некуда. Я понятия не имею, как Макс уговорил этих воинственных индейцев танцевать такое. Но не было ни малейшего шанса, что студия это пропустит. Обнаженная натура? Да, обнаженная натура. Но это бы еще полбеды. В роли этой натуры по большей части выступала Ольга — эти-то кадры и дали толчок всяким слухам. Почему Ольга согласилась делать то, что нужно было Максу, — убей бог, не понимаю. Будем милосердны и предположим, что она делала это ради искусства. Но было ли это искусством? На «РКО» с этим никто бы не согласился.

Мы вышли с просмотра совершенно ошарашенные. Я, Боб Уайз, Марк Робсон{228}, Джон Хаусмен. Вопрос напрашивался слишком уж очевидный. Но я его все же задал. «Макс, — сказал я, — как мы сможем вставить такой материал в картину?» Макс и глазом не моргнул. «Мы его спрячем», — вот что он сказал. «Спрячем?» Никто из нас понятия не имел, что он имеет в виду. «Есть способы, — сказал он. — Мы сделаем фильм в фильме». Больше он ничего не сказал. К этому моменту мои коллеги были убеждены, что мы имеем дело с психом. Но не я. Я слишком уважал Макса. А тут он меня вообще зацепил. Я был твердо настроен выяснить, что он имеет в виду.

Потому что, видите ли, я всегда был убежден, что у Касла камера оказывается быстрее глаза. Если вы знаете, что я люблю фокусы, всякую ловкость рук, то понимаете, почему это меня так задело. Фильмы Макса как раз и были такими. Ловкость видения, если вы понимаете. Как же он это делал?

Мне так и не удалось выяснить. Макс постоянно обещал открыть мне свои секреты. Это у него была такая наживка — чтобы держать меня на крючке. Я чувствовал себя как ученик алхимика, который ждет, когда учитель откроет тайну философского камня. Так я ждал, ждал — до тех пор, пока «Сердце тьмы» не провалилось. Я знал, что это случится. Но остается фактом: когда пришло распоряжение приостановить съемки, я испытал облегчение. Не было ни малейшего шанса, что мы совместно с Максом доведем этот фильм до конца. Два режиссера для одной картины — многовато. А кроме того, мои интересы в тот момент сместились в сторону другого проекта. Нечто более американское, более современное и, как считали все, более коммерческое. Вот мы и решили снимать «Гражданина Кейна». Который имел некоторый успех.

Долгая пауза. И снова никто не произнес ни слова. У Орсона был сверхъестественный дар — даже молча владеть вниманием. Его речь заканчивалась лишь после того, как он давал об этом знать.

— Я, конечно же, держал Макса при себе, когда мы снимали «Кейна». Он был настоящим кладезем идей. Освещение, ракурс съемки, всякие эффекты. Я за долгие годы оказался первым человеком, который дал ему возможность реализовать все это в первоклассной картине. Я бесстыдно воровал у него. Он не возражал. Я даже думаю, что он был мне благодарен. Маленький хрустальный шарик в начале фильма — это идея Макса. Он хотел использовать его еще больше — со светом, снегом. Я помню его слова: «Мы все кино можем втиснуть в этот маленький шарик». Он мог бы целый месяц нас морочить с этим кусочком стекла. По-моему, этот шарик — самый запоминающийся образ фильма. — Он выдавил из себя раздраженный смешок, — Пока хватит и этого — пусть мир узнает, что даже Розанчик мне не принадлежит{229}. А то, что мне не пригодилось для «Кейна», я припас на потом. Сцена в комнате смеха в «Леди из Шанхая»{230}, расколотые зеркала, искаженные образы — все это Макс. Он хотел, чтобы что-то в таком роде попало и в «Кейна», но там не было для этого места. Ну я и приберег на будущее. Зеркала, окна, туман, дымка, свет на воде… это все кино по Максу.