Компаньонка - Лора Мориарти

Коре было приятно, что она ошиблась. Она-то воображала, как Луиза падает с барных стульев и постепенно спивается до смерти в полном одиночестве; а за нее, оказывается, пьет весь Париж. И впрямь жизнь бывает длинная! Очевидно, Луиза по-прежнему дружит с бутылкой, а теперь еще и кур из окон швыряет, но статьи в киножурналах? Получается, либо она все-таки порой трезвеет, либо пьянство не мешает ей хорошо писать.

В свои семьдесят пять Кора не чувствовала себя старой и хилой. Она по-прежнему садилась за руль, когда ездила на благотворительные вечера и на собрания в Добрый дом. Крепкое здоровье Йозефа ее не удивляло – он никогда и не болел ничем, кроме того перелома, даже не простужался. Но от себя Кора не ждала особенной бодрости, и когда в газетах замелькали некрологи людей моложе ее, она заключила, что скоро и ее очередь. Однако годы шли, а Кора все не болела, и аппетит был отличный; она жутко боялась упасть и сломать шейку бедра, что приключилось со всеми ее знакомыми старушками, но не падала и каждое утро вставала с постели, чувствуя себя более-менее собой.

Врач, который выглядел лет на пятьдесят моложе Коры, спросил ее:

– Для вашего возраста вы удивительно здоровый человек! Ваши родители, наверное, прожили очень долго?

– Не знаю. Меня удочерили.

– Гм. – Врач что-то записал в карточке. – Ну, кем бы они ни были, ваши родители, они подарили вам неплохую наследственность. Организм работает как часы.

Ей было семьдесят девять, когда сенатор Фрэнк Ходж внес в канзасский сенат проект закона, согласно которому департамент здравоохранения должен был по требованию жителей штата предоставлять им полную информацию о способах контрацепции. Вообще-то Ходж не очень нравился Коре; он не скрывал, что главным образом стремится сократить расходы государства на детей-иждивенцев, а не защитить здоровье и благополучие женщин. Но каковы бы ни были его мотивы, Кора сочла, что закон хороший и нужный, и пустила в ход все свои ресурсы – финансовые и иные. Вызвалась свидетелем – предложила рассказать, сколько горя видит в Добром доме и как удручающе часто, с какими разрушительными последствиями используется для предохранения лизол. Но ее свидетельство не понадобилось. Поначалу Кора сделала вывод, что она, седовласая вдова со средствами, не подошла на роль лица кампании. Но во время слушаний выяснилось, что женщин вообще свидетелями не вызывали.

Кора сделала все, что могла. Встречалась с представителями, знавшими Алана, писала письма и просила о поддержке подруг. Многие наотрез отказались, в том числе и дамы помоложе ее. На дворе стоял 1965 год – контроль рождаемости по-прежнему казался крайностью. Пресс-секретарь католического епископа Канзаса заявил в интервью газетам, что новый закон – не что иное, как «финансируемый государством адюльтер, промискуитет и венерическая болезнь». Реймонд предупредил Кору, что ее усилия могут пропасть даром: закон вряд ли примут. «Орел Уичиты» поддержал проект, но «Адванс Реджистер» пригрозил напечатать имена всех сенаторов, проголосовавших «за», и погубить их карьеру. В конце концов закон все же прошел, но без одобрения губернатора, да и то лишь когда сторонники согласились изменить формулировку на «любому состоящему в браке жителю штата». Незамужним и неженатым пришлось ждать еще год, прежде чем федеральный закон обязал департаменты здравоохранения предоставлять информацию о контроле рождаемости всем взрослым – состоящим и не состоящим в браке.

Реймонд купил ей торт – любимый Корин торт, ванильный с лимонной глазурью, поздравил ее и извинился: он предрекал, что закон не примут, но не имел в виду отговаривать Кору от борьбы. Пришли поздравить и Грета с мужем. Йозеф открыл шампанское, и Кора обнаружила, что все пьют за нее. Она конфузилась и немного устала, но как смогла ответила на добрые пожелания:

– Хорошо, когда и торт, и праздник, и не нужно на год стареть. – И она улыбнулась своей простой шутке, думая о том, как приятно видеть вокруг любимые лица.

Вечером они с Йозефом, оставшись в доме вдвоем, чистили зубы у раковины, и Йозеф тронул ее за плечо.

– Теперь можешь отдохнуть. Уходи на пенсию.

Кора закатила глаза.

– Кто бы говорил, – пробормотала она и выплюнула зубную пасту.

Йозеф давно уже ушел на пенсию из «Боинга», но все свободное время ходил по домам и чинил людям машины. Народ вечно приходил и оставлял записки: мол, мы прослышали, что у вас золотые руки.

– Я как ты, – сказала Кора. – Люблю, когда есть чем заняться.

Йозеф вскинул голову и посмотрел на ее отражение в зеркале.

– Не просто заняться. Ты же не вышиваешь тут сидишь.

Кора промолчала. Она вспомнила кладбище в Макферсоне и как моросил дождь, когда она в прошлый раз приезжала выполоть сорняки и положить цветы на могилу Кауфманов. Фермы больше не было. Землю поделили на мелкие участки с маленькими домиками и встроенными гаражами. Наверное, дети Кауфмана ее продали.

– Ты прав. – Она поставила щетку в стаканчик. – Хочу, наверное, спасать мир.

– Йа, ты и спасаешь. – Он долго-долго смотрел на нее в зеркало.

Может, он знал. Может, и нет. Через месяц, осматривая во дворе чей-то забарахливший мотор, Йозеф умер: лопнул сосуд в мозгу. Перевалило за полдень, и на их тихой улочке не было ни души. Никто не видел, как Йозеф упал. Кора задремала в доме после обеда. Соседский мальчик лет семи увидел, что Йозеф лежит на тротуаре, уже посиневший, и рыдая кинулся в дом к матери; та, тоже в слезах, побежала к Коре и ее разбудила.

На похоронах Йозефа Коре тоже все соболезновали. Это так тяжело – потерять брата, говорили они. Пусть даже вы не росли вместе, а встретились уже взрослыми. Семья есть семья; все сочувствовали ее утрате. И, главное, как удивительно, что вы нашли друг друга, говорили люди, и Кора понимала, что они стараются сказать что-то хорошее, потому что видно было по лицу, как она испугана и страдает. Да, да, отвечала она, просто удивительно, что мы нашли друг друга. Это просто чудо, хоть мы и встретились уже немолодыми. Все эти годы вместе; Кора так за них признательна. Грета держала ее за руку, а Говард и Эрл встали и сказали добрые слова о своем дяде.

Но дольше всех она обнимала Реймонда – наклонилась через его ходунки, прижалась лбом к его согбенному плечу, щекой – к черному лацкану пиджака. И закрыла глаза, как ребенок, который прячется у всех на виду. Теперь то, что они знали друг о друге, не знал больше никто.

Потом, когда Кора окончательно превратилась в удивительный феномен, когда ей исполнялось восемьдесят пять и девяносто, а она все не теряла остроты ума и твердости походки, и каждый день вставала и варила себе кофе, и читала газету, – она пыталась объяснить людям, что, когда вот так повезло с генами, когда здоровье такое непрошибаемое, в этом есть и худая сторона. Беда в том, порой объясняла Кора, что она пережила стольких любимых. В девяносто три года здоровье еще позволило ей прилететь с Гретой в Хьюстон на похороны Говарда. Кора гладила его внука – своего правнука – по щеке твердой ладошкой. Говард умер семидесяти шести лет. Старик, проживший счастливую жизнь. Из надгробной речи было ясно, что священник полагает его смерть печальной, но едва ли трагической. А Коре казалось так ужасно, так неестественно видеть своего смешного, жизнерадостного сына в гробу, стоять рядом с седовласым Эрлом, теперь единственным, и со страхом думать: а вдруг она переживет и его.

Но в долгой жизни были и огромные преимущества, Кора это сознавала. Память хранила: вот она едет в повозке с Кауфманами, и впереди трусит вороная лошадка; а вот она летит в самолете, и под ней – вершины облачных гор. Корино поколение первым за всю историю человечества увидело землю с такой высоты. Много лет прожила на ферме, где туалет во дворе, – и ничего; а потом и века не прошло, как Грета помогла ей влезть в джакузи в хьюстонском отеле. Кора голосовала за внука Деллы, когда тот баллотировался в сенат штата. И, хотя Реймонда она тоже пережила и оплакала, в 1970 году он был еще жив, и они вместе видели по телевизору первые гей-парады в Нью-Йорке и Лос-Анджелесе. Когда новости прервали на рекламу, оба потрясенно переглянулись и долго, не в силах поверить, смотрели друг на друга, и, хотя собирались обедать, тарелки так и стояли остывшие.

И Кора так долго прожила со своими близкими. Грету она помнила еще маленькой девчушкой, которая пряталась под стол, а потом молодой мамой, и вот теперь та сама стала бабушкой. Маленькая Донна, которую Эрл когда-то качал на колене, превратилась в подростка и доказывала родителям и бабушке Коре, что нельзя называть человека «цветным», а однажды встала в церкви и дрожащим голосом попросила собрание (состоявшее целиком из белых пресвитерианцев) поддержать акцию в закусочной «Докум Драгс». Младший внук Греты, Алан, вырос таким же симпатягой, как и Гретин дядя, в честь которого был назван, стал учителем естествознания в Дерби и сам воспитывал двух сыновей.