Собрание сочинений. Том 5 - Петр Павленко

Присев на старое бревно у колодца, генерал знаком руки попросил карту и углубился в нее, поглаживая лоб. Он поджидал пехоту, чтобы передать ей этот участок сражения, а самому с танками нырнуть в топкие леса и объявиться на левом фланге немцев, где его никто не ждал. Пехота еще только подходила, но он, не ожидая даже первого ее батальона, давно уже стал по одному выводить из боя танки и направлять их по лесному маршруту. Сейчас он представлял себе, где они могут быть, и тем особым чувством, которому нет названия, понял, что все дойдут во-время. Пожалуй, следует только поторопить самоходную артиллерию. Он оглянулся, и адъютант, наблюдавший за генералом с крыльца, подбежал, прослушал и передал распоряжение насчет артиллерии.

Держа груду карт подмышкой, подошел тучный, веселый и подвижной начальник штаба. Все было уже уточнено до мельчайших деталей, и все-таки многое должно было произойти не совсем так, как запланировано. Однако все возможные изменения, отклонения и неожиданности, которые сейчас нельзя было предвидеть, имели свои ориентировочные места, как еще не открытые элементы в менделеевской таблице. Вместе с начальником штаба генерал кропотливо намечал пункты и этапы всех возможных случайностей.

Теперь оставалось последнее — добиться намеченного. Войска, которые, быть может, уже этой ночью будут сражаться, не все сразу, и во всяком случае не все время, сумеют видеть генерала возле себя, а он тоже будет лишен возможности ежесекундно влиять на них. Значит, надо сделать это сейчас, до боя. Радио давало ему возможность говорить с каждым танком и видеть глазами экипажей все поле сражения так же отчетливо, как если бы он видел его, стоя на высоком холме с подзорной трубой в руках, подобно генералам прошлого столетия. И он поговорил с бригадами, потом с батальонами.

Начальник политотдела еще с утра созывал коммунистов и комсомольцев, беседовал с людьми, идущими в бой впервые. Задача была ясна всем до последней черты. Генерал спросил, где теперь сам начальник политотдела. Оказалось, что тот уехал проведать только что раненного офицера, а потом собирался посетить батальоны, с утра ушедшие в лес.

— С охраной? Опять без охраны?.. Ну, знаете…

Прирожденный политработник, мастер растить людей и добиваться от них предельного напряжения сил, начальник политотдела был в то же самое время откровенным врагом всякой писанины и заседательства. Заседаниям и совещаниям он предпочитал непринужденную, без повестки дня затеявшуюся беседу, откровенный разговор с офицерами, с бойцами. Этот скромный, редко отдыхающий человек любил говорить, что хорошая партийная работа должна растворяться в деле, как растворяется сахар в стакане чая.

— Сахар ведь никто не хвалит, — говорил он, — чай хвалят. И правильно.

Подтверждая свой афоризм, он самоотверженно растворялся в деле. Генерал любил его, было приятно думать об этом человеке. Но сегодня нельзя было чересчур предаваться воспоминаниям или размышлять о чем-то другом, кроме завтрашнего сражения.

Генерал подготовлял свой завтрашний день так, будто только теперь и должна была начаться его настоящая жизнь. Он был молод, ему не было еще сорока. Генерал он тоже был молодой, но уже с именем, не единожды упомянутый в приказах Верховного Главнокомандующего, с пятью орденами и пятью нашивками за ранения (три легких и два тяжелых). Бойцы говорили о нем: «наш» — и вступали в горячие споры, если кто-либо сомневался в их генерале.

Генерал был так молод, что воспоминания о родной Тараще легко объединялись у него с воспоминаниями об Академии, а дни, когда он командовал батальоном, перемежались с днями, когда он под Котельниковом водил в бой танковую бригаду, находясь под командой Павла Алексеевича Ротмистрова. И все это было так недавно, что, казалось, могло заполнить собой каких-нибудь двести — триста дней жизни. Сражений у него было гораздо больше, чем каких-либо иных событий. Поэтому, готовясь к ним, он забывал обо всем остальном. Люди, с которыми он завтра будет сражаться, предстали сейчас перед его мысленным взором. Он перебрал каждого из них и ни в ком не усомнился.

В этот вечерний час стрелки Н-ского полка подходили к отведенному им участку, чтобы сменить танки. Полк, дравшийся пять суток подряд на улицах города, а потом без отдыха прочесывавший окрестные леса, двигался к бою третьи сутки. Его двадцатитрехлетний командир-бакинец третьи сутки спал, как и любой из его бойцов, урывками, набирая отдых по капле, как пчела набирает мед. Все это время бойцы видели своего командира всюду. То он стоял на перекрестке путаных лесных дорог, следя, чтобы кто-нибудь случайно не свернул в сторону, то пробовал с седла обед в ротной кухне, то на коротком привале вручал отличившимся ордена и медали или мчался лугом на трофейной двухцилиндровой машине с размозженными крыльями, крича обозным, чтобы они не обгоняли батальоны, не беспокоили пехоту, которая не любит жаться к обочине.

В голове полка шел батальон майора Малышева. Сам майор, с самодельной, выкрашенной в красный цвет палочкой в руках, непринужденно, точно гуляя, шагал в стороне от дороги, рядом со своим батальоном. В полку его любили за широкий характер и храбрость, уважали за то, что он начал войну красноармейцем, а сейчас прославил себя как опытный, быстро растущий офицер. Все помнили, что за бои в Вильнюсе Малышева хвалил сам командующий армией.

За Малышевым шел батальон майора Рослева, прибывшего в полк несколько дней назад. Его еще мало знали, а он со своей стороны держался скромно, достойно и сдержанно, понимая, что породнится с батальоном в первом бою. Он не покрикивал на выходящих из строя, как Малышев, не шутил язвительно и остро, как майор Измоденов, командир третьего батальона, носившийся вперед и назад на оглушительно стреляющем мотоцикле. Измоденова, как и Малышева, полк знал давно. Это был храбрец, весельчак и отличный хозяин. Он догнал полк, возвращаясь из госпиталя. На улицах Вильнюса во главе комендантской команды он стал пробиваться к своему батальону, ведущему бой в центре города, и пробился почти в одиночку.

Полк занял свой участок в начале ночи под огнем противника. Малышев растер на ладони ржаной колос и стал равнодушно жевать мягкие зерна, изредка поправляя ротных, которые сразу же заставили людей рыть траншеи, а Измоденов узкими глазами степняка настороженно оглядывал местность, видневшуюся при свете разрывов.

Торопливо уходили последние танки. В течение ночи им предстояло совершить обходный маневр по топким лесным дорогам и вырваться километров на пятьдесят в тыл немцам. Пехотинцы окружили машины, расспрашивая, много ли немцев перебил каждый экипаж.

Тут было много всем известных в соединении танкистов. Вот Пасечников, танк которого первым вырвался к Неману. Был тут и гвардии лейтенант Шалиговский, дважды горевший в танке и за это прозванный «неопалимою купиной». О нем рассказывали, что под Сморгонью он доложил по радио: «Прошу прислать тягач для расчистки шоссе. Танк застрял на немцах». Он в самом деле врезался в колонну немецкой пехоты и обозов, давил, рвал, разбрасывал и по обломкам телег, по грудам трупов шел вперед, пока окончательно не застрял в месиве дерева, человеческих тел и металла.

Основные силы танков еще с утра скрытно двинулись лесом, по бездорожью, по топям. Танкисты сами строили себе гати. Им помогали пехотинцы. Звуки топоров и пил, рык тягачей, подвозивших камни, и бойкое тявканье молотков заглушали стрельбу боевого охранения.

Уже лес окутала ночь, а работа продолжалась. Свет молодой луны почти не проникал в лесную чащу. Здесь было темно и сыро. Белые пятна тел, копошащихся в болоте, едва угадывались даже вблизи.

Девушка-санинструктор нетерпеливо кричала в темноту:

— Черемисов! Слышите меня, Черемисов? Выходите, а то простудитесь.

— Совестно, Таня, — добродушно отвечал ей чей-то охрипший голос. — Теперь штаны свои до утра не найду.

— Выйдите, я вам что-то скажу, — настойчиво продолжала она.

— Да как же я выйду? — отвечал ей все тот же хриплый голос под хохот соседей.

— Черемисов, я вас в последний раз предупреждаю… Сейчас доложу комбату… Слышите вы или нет?..

Вскоре народ стал одеваться, потому что танки уже начали проходить по свежей, прогибающейся под ними гати, Это была третья гать за день. Оставалась еще одна, последняя, — дела на два часа.

Генерал открыл глаза и сделал знак водителю остановиться.

— Ну-ка, свяжитесь с бригадами, что там…

— Прошли, товарищ генерал. Настилают последнюю гать. Машины целы, люди тоже.

На светящихся часах генерала было двенадцать ночи.

— Действовать по варианту номер четыре — не на семьдесят километров, а на сто двадцать.

Он осветил фонариком карту и стал разглядывать новое поле сражения, намечающееся в результате лесной работы. Он собственно думал о нем не в первый раз. Но днем и даже вечером оно было только желательным, еще не реальным. Сейчас оно становилось неизбежным, единственным.