Метаморфозы. Новая история философии - Алексей Анатольевич Тарасов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Адам Смит исследовал природу и причины богатства, тогда как Мальтус исследовал природу и причины бедности. Но сам Мальтус не предполагал, что одно будет простым дополнением к другому. Он не подходил к этому вопросу с чисто научной стороны. Он не посвятил долгие годы путешествий и размышлений подготовке экономического трактата. Адам Смит написал «Теорию нравственного чувства» (1759) за семнадцать лет до «Исследования о природе и причинах богатства народов» (1776), то есть, во втором случае за ним уже стояла академическая и литературная репутация, и он оправдал ожидания публики, представив свои полностью сформированные выводы и рассуждения. Мальтус же, напротив, завоевал свою репутацию смелым и внезапным ходом, каким был его «Опыт», написанный анонимно в политической полемике. Несмотря на обилие в нём политических рекомендаций, они направлены не столько на решение социальной проблемы бедности, сколько на решение морально-политической проблемы распределения вины за эту бедность. Это был PR-ход, если воспользоваться современной терминологией. Например, защита Мальтусом института собственности в мире без изобилия представляет собой прекрасный пример теории собственности Д. Юма. Среди философов если известная шутка: никто не имеет шансов разбогатеть, делая ставки против Дэвида Юма. Примерно то же самое можно сказать о Мальтусе. Они используют «иезуитско-софистическую» тактику построения аргументов.
Аргументы Мальтуса, высказанные им в конце XVIII – начале XIX веков были подхвачены примерно полстолетия спустя Уильямом Стэнли Джевонсом (1835–1882) в его новаторской работе «Угольный вопрос» (1865). Признавая, что внешняя природа представляет собой определённый абсолютный и неумолимый предел, Джевонс утверждал, что вместо зерна (которым интересовался Мальтус) теперь уголь представляет «основной продукт страны». По мере увеличения численности населения увеличивалось и использование угля, но не линейным образом. С технологическими инновациями использование угля обещало стать скорее более интенсивным на душу населения. Эта идея получила воплощение в «парадоксе Джевонса», который утверждает, что повышение энергоэффективности, по иронии судьбы, приводит к увеличению общего потребления энергии. Сравнивая уголь с колониальными завоеваниями, которые расширили сельскохозяйственное производство сверх предсказаний Мальтуса, Джевонс утверждал, что истощение запасов угля теперь является главным ограничением роста населения и британской гегемонии. Однако его предсказания о нехватке энергии оказались кардинально неверными. Полагая, что запасы угля являются абсолютным пределом экономического роста Великобритании, Джевонс не предвидел роста нефтяной промышленности, который изменит мировую экономику и положение Великобритании в ней.
Вопросы дефицита и экологических ограничений были «провидческими» для классической политической экономии, но они были практически забыты с появлением неоклассической экономики в 1870-х годах. С переносом акцента с земли на капитал как ключевой фактор производства наряду с рабочей силой, экономисты-неоклассики отодвинули на второй план заботу о природных ресурсах на протяжении 1910–1930-х годов и вместо этого начали теоретизировать об их «взаимозаменяемости» (substitution) с капиталом посредством технологических инноваций.
Этой тенденции бросили вызов два взаимосвязанных события 1960-х и 1970-х годов: 1) возвращение мальтузианских страхов по поводу роста населения и 2) появление охраны окружающей среды и эко-экономики («зелёной экономики»). В своей книге 1968 года «Демографическая бомба» биолог Пол Эрлих, подобно Мальтусу, предупреждал о естественной тенденции населения к истощению ресурсов, что приведёт к массовому голоду в 1970-х годах. В отличие от Мальтуса[143], Эрлих утверждал, что контроль над рождаемостью – при необходимости применяемый принудительно – был решением проблемы. В 1972 году в бестселлере Римского клуба «Пределы роста» был использован новый для того времени метод компьютерного моделирования с целью продемонстрировать, что, если его не остановить, то рост населения приведёт к глобальному кризису в ближайшие 100 лет. Эти прогнозы были основаны на статическом понимании «пропускной способности» как поддающегося количественной оценке предела численности населения планеты.
Сегодня довольно популярным направлением в рамках «экономического» решения проблемы глобального экологического кризиса стала так называемая «циркулярная экономика» или «экономика замкнутого цикла» (Circular Economy) – в действительности, не более чем очередной вариант всё того же мальтузианства, а также деятельности Римского Клуба с его докладом 1972 года под названием «Пределы роста», главной идеей которого был переход от индустриальной модели роста к пост-индустриальной, от фордизма к пост-фордизму. Следующий доклад Римского Клуба вышел в 1976 году, а его автором был голландский экономист Ян Тинберген (1903–1994), лауреат Нобелевской премии по экономике 1969 года, который ещё в 1950-е годы первым стал использовать термин «конвергенция» для обозначения сближения и взаимного обмена чертами между социализмом и капитализмом. Но, что интереснее для понимания доклада, его брат Николас Тинберген (1907–1988) был одним из коллег и соавторов науки этологии Конрада Лоренца (1903–1989), с которым они совместно получили Нобелевскую премию по физиологии и медицине в 1973 году, а ранее работали на нацистов – главных представителей «экологического мышления» в ХХ веке (достаточно вспомнить ограничение вредных выбросов в атмосферу, развитие астронавтики, вегетарианство и т. д. в нацистской Германии). В XXI веке всё это несколько транс-формируется (медикализация общества, CE, коронавирус и т. д.), но суть остаётся прежней – мальтузианской.
Понятие «абсолютных пределов роста» было встречено контраргументами как со стороны экономистов, так и со стороны критиков. Технологические оптимисты, такие как Роберт Солоу (1924–) и Джулиан Саймон (1932–1998), утверждали, что ценовые сигналы на рынках будут стимулировать переход на менее ресурсоёмкие продукты. Напротив, многие «экологические марксисты» отвергали как мальтузианский алармизм, так и рыночный оптимизм[144]. Они продолжали говорить о том, что экологические ограничения были результатом присущих капитализму экологических противоречий и его стремления к росту, оправдывая тем самым переход к экологически ориентированному социализму. Например, Джон Беллами Фостер (1953–) блестяще перевернул культ мальтузианства с ног на голову, заявив, что экологический кризис является результатом чрезмерного потребления богатыми, а не бедными. Он указывает, что неомальтузианство является чрезвычайно влиятельным в неолиберализме, и доказывает, что ему должен быть положен конец, если мы хотим когда-нибудь перестать обманывать самих себя и приступить к работе над реальными решениями кризиса[145].
Как отметил историк Даниэль Тодес относительно работы русского анархиста, натуралиста и географа Петра Кропоткина, «многие стремились теоретизировать концепцию Дарвина без Мальтуса»[146]. Другие, особенно представители более реформистского круга, например, представители «фабианского социализма», приняли идеи Мальтуса как факт и, таким образом, отправную точку для своей социальной теории. Среди таких фабианцев, Герберт Д. Уэллс (1866–1946) и Джордж Бернард Шоу (1856–1950) были, пожалуй, наиболее заметными. Уэллс
