Ворон на снегу. Мальчишка с большим сердцем - Анатолий Ефимович Зябрев

не в том душевном состоянии, в каком он сейчас находился, он бы, пожалуй, понял, что это чувство у чужеземца есть не что иное, как вера, внушенная ему, вера, что жить в этой для него непонятной стране, именуемой Сибирью, можно только вот так: когда глаз глядит через торчащий отросточек мушки, когда палец готов успеть первым дернуть спуск...

На оголенной полянке, за изгородью заломанных кустов, по истоптанным, избитым мхам увидел Алешка брошенные маскировочные пятнистые брезенты, такие же пегие, как на солдате. Вернее, это были не просто брезенты, без нужды брошенные или тут растянутые для какого-то укрытия, это были свертки, куклы, они лежали невыровненным рядком от посеченного куста по избитому открытому месту до деревьев...

«А-а... навоевались, едри вашу матушку», — подумал Алешка в отместку солдату, но злорадства в душе не получилось.

Чужеземец, отошедши назад, на край лежневки, винтовку, однако, держал нацеленно, у плеча, и белый прозрачный глаз его оставался напряженным.

Деревья таили присутствие других, живых, не только мертвых, солдат, это Алешка осязал по-звериному чуткой своей спиной; осязал, что с разных мест целят в него воины Нокса, направив стволы, пахнущие недавно сожженным порохом.

— Давай... давай, Зыбрин! Сполняй! — теперь уже командовал унтер Хвылев, отпятившийся к лошади, которая двигала в возбуждении набухшими розово ноздрями, сворачивала морду к левой оглобле, нетерпеливо трясла высокой дугой.

Грузить Алешке Хвылев не помогал. Уже отвердевшие трупы не прогибались, Алешка, присев, взбрасывал их на плечо и лез к повозке через кусты, ставил ногу на пригнутые ветки, чтобы сапог не так вминался в торфяной зыбун.

Глаза остановились на том, что было в теневой полосе под приземистой, растопыристой елью. Нагнулся в прелую густоту, но еще не раздвинул ветки, в промежье затхлой зелени разглядел сидящего человека. Человек до того, как умереть, упал на бедро и выбросил руку себе за голову, чтобы ухватиться за еловый сук и подняться, но не поспел ухватиться. Острое, костистое, морозно-сизое колено вывернулось из надорвавшейся штанины, одна нога заломана назад, босая, другая в шелковисто-гладком, не нашей поделки, полусдернутом носке. Этот был тоже из чужеземцев. Тоже из воинов Нокса, его, должно, не приметили.

«Не приметили тебя чего ж? — с укоризною подумал Алешка. — Свои-то не приметили, когда стаскивали на открытое место...»

И, пригнувши до боли спину, стал на кукорках заходить под дерево с того боку, откуда ловчее было бы дотянуться и ухватить упокоившегося, к которому в Алешкиной груди шевельнулась забота, как к неразумному.

Свозил Алешка убитых, куда велено было, — в ограду штаба, в бревенчатый, без окон, глухой амбар, что стоял в бурьянах за конюшнями.

— А... с остальными, с нашими... это... с нашими как будем? — спросил Алешка у Хвылева, на котором теперь жесткая фуражка была надвинута до половины лица.

— С какими, э-э... с какими нашими? — глянул по-слепому унтер, отворачивая голову.

— Дак... которые наши. — Алешка сделал движение плечом в сторону тайги, где просматривалась в темнохвойниках узкая прорезь лежневки. — Которые там... Прибрать надо бы... Куда их?..

Хвылев, трусивший щепотью табак из кисета в бумагу, скомкал недоделанную самокрутку, кинул ее Алешке под ноги, отошел за амбар и там стал мочиться на седую полынь. Алешка же, коротко подумав, мотнул вожжами, хлестнул лошадь под брюхо и, еще раз оглянувшись на унтера, залез в повозку, опять хлестнул, теперь уж по крупу, зашумел:

— А ну!.. А ну!..

«Может, те, какие были беглые... Может, те, ходившие с самой весны по лесам...» — крутилось туго в голове.

С безумием и оторопью он шарил быстрым обостренным взглядом промеж кустов и по-за кустами, по набросанным моховым ворошкам. К нему пришло осознание, что тут, сейчас, он должен отыскать и еще кого-то, должен... Шарил он между ветками, в пежинах, искал и в то же время боялся натолкнуться, очень не хотел натолкнуться.

Одного за другим стаскивал он тех, кто еще ночью был живым, кто тогда же, ночью, держал в голове планы на дальнюю свою жизненную линию. Наполнял Алешка повозку, делал эту страшную немужицкую работу, и озноб, хлынувши в его душу, вымораживал в нем телесные ощущения.

Алешка остановился у куста, рясно усыпанного продолговатыми крупными ягодами жимолости. Между кочками ржаво блестевшей воды лежал человек, перегнувшись через колодину, упершись на локти, утолял в этой мокрой затхлой лунке свою жажду. Булыжно-серый, узкий, оголенный череп человека был напряжен...

Алешке показалось, что человек все еще живой...

Это был... Это был Стефан Исаевич. Такая встреча почему-то не удивила Алешку, он подумал почти отстраненно:

«Вот... и этот спокойствие нашел себе. Почему?.. Отчего?..»

Закровянелые, пунцово-бурые травные листья приклеились к рассеченному плечу еврея. Алешка сломил с куста сухой сучок, попробовал сучком сбить эти прилипшие, вдавленные листья, но они не отлеплялись, засохшие. Тогда он смочил руку в лужице, аккуратно и бережно обтер рану ладонью, потом так же сполоснул и обтер лицо мертвого.

Алешка не мог объяснить, что здесь, за рекой, среди леса, случилось, кто на кого засаду устроил на дороге, под деревьями, партизаны на «тех» или «те» на партизан.

Подобранные тела «своих» Алешка (он про себя называл их «наши») вывез уж по сгустившимся сумеркам и тайно предал земле на краю кладбища, вырыв просторную могилу на склоне бугра, облитого мягким, струящимся светом половинчатой луны, взошедшей над старыми кедрами.

В хозроту он уж не вернулся. С кладбищенского бугра как съехал, так и повернул на мост, держась сереющей под лунным светом промеж лесной высокой черноты дороги. Напрасно за конюшнями, в мелких кустах на склоне промойного оврага, поджидал его той ночью Кочетовкин: в задуманном деле что-то менялось и надо было про это непременно обсказать Алешке. Но напрасно ждал.

Той ночью не спал, ходил по двору возле конюшен, возбуждая часовых, усиленно расставленных по секретным местам, и унтер Хвылев, он тоже ждал возвращения ездового и не знал, что при этом ему думать.

Да, в хозроту в ту ночь ездовой Зыбрин не вернулся, отъехал он из поселка по лесной лунной дороге в сторону станции, отъехал якобы по приказу командира, то есть того же унтера Хвылева, так доложился он патрульным на мосту.

Штабной дежурный капитан, страдающий горловой опухолью, с вымученным выражением в глазах поутру спросил у Хвылева: так ли, по его ли приказу? На это Хвылев удивился, но, быстро сообразив практичным умом насчет возможных последствий, отвечал: «Да, послал я его к староверам-смолокурам за дегтем».

А уж несколькими часами позже, перед тем, как солнцу высушить