Ричард Львиное Сердце - Морис Юлет

Теперь ей было ясно, что оставалось делать. Она не смела пробраться в башню: это открыло бы ему, что она тут. Но у нее не хватит сил и отойти. Нет, она должна выждать, какое действие произведет письмо ее повелителя, должна повидать посланного с письмом. Она будет выжидать здесь, у подножия башни, ступая по плитам, поддерживающим башни, по которым ступает Ричард.

Жанна так и сделала. Скорчившись, сидела она у стены на голой земле, и только каменные быки башен защищали ее с двух сторон от сырости и ветра. Пищу она скупо покупала себе в ларьках у городских ворот, а порой питалась только подаянием. Горожане Граца, довольно бестолковые, крикливые малые, предполагали, что это — отшельница, блаженная или просто несчастная. Они заключили, что она не их земли: ведь волосы у нее были словно посыпаны золотом, как у ломбардок, а глаза — зеленые. Ее лицо с пытливым взглядом загорело, как у венгерца. Народ думал, что она ворожит своими длинными пальцами. На этом основании ее сначала гнали назад, в болота, но она возвращалась на свое место и считала, что день не потерян, если по звучному пению Ричарда она знала, что он еще жив. Его песни еще больше говорили ее серну: они твердили о любви; и если в них не упоминалось ее имени, зато ее образ был в них неизменно. Голос, конечно, его: кто же может петь так хорошо? А по высоте и звучности этого голоса она знала, когда он думает о ней и когда — нет. Большей частью он пел все утро напролет, с той самой минуты, когда солнце било в его окно. Из этого она вывела, что он плохо спал. С полудня не было слышно ни звука: наверно он спал все это время. Вечером он снова пел, но порывисто и не так живо. Больше всего пел Ричард ночью, если была луна, и засыпал с последними звуками Li dous consire — своей любимой песни, которую он сам сложил для нее и о ней.

Целый месяц просидела она у стены, а не подметила ни следа гонца, посланного с письмом. Вместо него вдруг увидела она, что в аллее тополей остановился Жиль де Герден и пошел бродить у стен, как делала она сама, Жанна тотчас же его узнала, несмотря на все его лохмотья, — узнала это широкое, низколобое, чисто нормандское лицо. Как он попал сюда, она не могла угадать — разве по чутью ищейки. Но она прекрасно знала, чего он здесь ищет. Кровожадное чутье привело его сюда из Акры, этого непреклонного человека, по широким морям и долам, по крутым горам — это так же верно, как то, что чутье любви направляло ее шаги. Только его кровожадное чутье еще сильнее. Так вот он здесь со злодейским замыслом в душе!

Следя за ним из-под длинных прядей своих распущенных волос и подпирая голову локтями, она думала:

«Что же мне теперь делать? Умолять его смилостивиться?.. Как! Смеет ли она просить за такую царственную главу, за такое великое сердце, за такого великого короля, за этого почти Бога, которому она готова пожертвовать всем не меньше, чем самому Богу?»

Эта душевная борьба разрывала ее на части. А Жиль тем временем, посапывая, обходил именно те быки, у которых она корчилась, подкарауливая все выходы.

С одной стороны, Жанна боялась его, с другой — Презирала заранее все, что бы он ни натворил.

«А этот прокаженный?! — вспомнилось ей. — Его Предсказание делает Жиля страшным. Ведь даже мое самозаклание на Ливане не устоит, пожалуй, пред таким человеком!.. Но что же будет с ним, с королем Ричардом, с этим певцом-богатырем, с этим богом войны?»

Во второй раз Жиль обошел стены, разнюхивая там и сям, то покачивая головой, то ковыляя дальше. Вдруг Жанна опять заслышала голос короля — высокий, звенящий все выше и выше, этот дивный голос, тоньше мужского, чистый, как у дитяти. И заливался он песнью с поразительной веселостью: Al entrada del terns clar, eya!

Жиль остановился вдруг, словно его кто-то оглушил, и уставился глазами на верх башни. При виде его глупо разинутого рта, грудь Жанны вздымалась от почти неудержимого прилива гордости. О, с той минуты, как Дева Мария зачала, был ли на свете такой возлюбленный, как ее Ричард? О, Жиль, Жиль! Ступай себе со своим ножом за пазухой, куда твоей душе угодно! Ну, что ты, олух, в состоянии поделать против короля Ричарда?..

Жиль вошел в городские ворота, и Жанна ему не мешала. Два дня не было его. И уже являлась причина думать ей иначе: узник перестал распевать. Но в эту самую минуту из города вышел человек, одетый цыганом, и заговорил с ней. То был Коджа, ассассин-гонец с письмами.

— Ну, что, Коджа? — спросила Жанна, еле держась на ногах.

— Повелительница! Эрцгерцог не желает смерти королю: он — человек достойный. Но многие другие желают: западные короли, родственники маркиза, а больше всех — кровный брат Мелека. Один из его людей, насколько могу судить, теперь — там, у Мелека; это — твой земляк, госпожа.

Перед мысленным взором Жанны вдруг встало видение: опять этот бессмысленный прокаженный, как мрачное пятно на залитой солнцем равнине; стоит он на белом камне и почесывается. И почудилось ей, будто он запрыгал с выступа на выступ, грозя пальцем, показывая свое безобразное лицо, шипя безъязычным голосом…

— Повелительница! — начал было Коджа. Но она повернулась к нему лицом, вскинула свои смятенные глаза и прошептала:

— Я молюсь, молюсь!.. Ужели Бог не сжалится? Коджа пожал плечами и промолвил:

— Очень нужно Богу жалеть людей! И без того уж конец света в его власти. Мелек-король и этот нормандский навоз уже у него на глазах. Может ли кто, кроме Бога, знать, чем все кончится? Как может Он жалеть о том, что положил в своей премудрости? Скажу одно: если король умрет, умрет и тот человек!

Жанна высоко закинула голову и проговорила:

— Нет, Коджа, король не умрет!.. Но если до завтра этот человек не выйдет вон из города, я пойду разыскивать его.

Ранним утром Жиль вышел из ворот и завернул за угол рва, направляясь в ту сторону, где сидела Жанна. Голова его была опущена на грудь.

Жанна поспешно вышла из-под тени быков и остановилась перед ним, скрестив руки на груди. В эту минуту тень башни была увенчана тенью самого Ричарда, но она этого не заметила.

— Стойте, сударь Жиль! — воскликнула она. Нормандец взвизгнул, словно свинья, которую отгоняют от корыта, и побледнел, как смерть.

— О, сердце Иисуса! — вскричал Герден.

Глава XII

БОРЬБА В ПОТЕМКАХ

Никогда еще не было Ричарду так полезно одно его свойство, как теперь: это — его безграничная невозмутимость. Днем ли, ночью ли, он мог сидеть неподвижно, как камень, как гранитная глыба в образе человека. И ничто не могло его смутить — ни внешние тревоги, ни работа его собственных мозгов. В такое-то созерцательное настроение впал он, как только захлопнулась за ним дверь тюрьмы, и в таком положении оставался три-четыре недели, между тем как Судьба плела свою нить. Изо дня в день являлся к нему эрцгерцог с обидами, про которые он рассказывал или которые сам наносил. А Ричард едва поводил бровью на его слова. Эрцгерцог намекал про выкуп, а Ричард глаз не спускал со стены за его головой. Эрцгерцог говорил о письмах от того — другого великого человека, из которых-де явствовало, что о выкупе нечего было и думать, а Ричард засыпал. Ну, что поделать с человеком, который и к мирным предложениям и к угрозам относится с одинаково безграничным равнодушием? Если считать это поводом к обиде — конечно, Ричард подавал повод; если тут все дело решали деньги, то, надо заметить, Ричард не предлагал за себя ни гроша, а враги требовали слишком много.

Все эти письма к эрцгерцогу были не такого рода, чтобы войти в состав строгого Свода законов дипломатии, как зерна в закрома, или иссушить Песенник, как долину Иезекиила. Все это были произведения касательные или достодолжные и намекательные, то краткие, то медоточивые. Так, например, граф Сен-Поль писал: «Дорогой наш родственник! Убейте убийцу вашего родственника!» И едва ли мог он, при таких условиях, выразиться лучше.

Король Филипп французский прислал целых два письма. Одно, врученное герольдом, было очень длинно и написано языком послания апостола Иакова, с тем расчетом, чтоб оно могло попасть в Свод законов дипломатии. Другое привез за пазухой Савиньяцкий монах, и вот что оно гласило: «На ниве, по которой прошла борона, землепашец может сеять с надеждой собрать добрый урожай. Когда жатва убрана в закрома, он созывает к себе друзей своих и работников: и идет у них пир горой. Возделывайте ниву и молитесь! Я молюсь».

Наконец, прибыл прихрамывающий богомолец из Аквитании. Скуфья у него была усеяна металлическими образками, а в голенище левого сапога хранился пергаментный сверток, который заставлял его ступать вприпрыжку. Этот сверток оказался письмом от Джона, графа Мортена, которое гласило: «Пока я присматриваюсь тайком, а когда наследую свое царство, то воздам явно».

Отнюдь нельзя было сказать про эрцгерцога, что он умен; но было бы трудно не понять всех этих писем, если знать хоть сколько-нибудь политику Европы. Если остановка только за деньгами, вот и деньги! Представьте же себе, как эрцгерцог, начиненный спешными тайнами стольких государей, старался изливать их в целых речах! А король Ричард спал себе да спал.