Ручная кладь - Нина Охард
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Лена из-под опущенных ресниц видела, как женщина царапает ручкой бумагу. «У взрослых всегда найдется теория, чтобы оправдать себя и себе подобных, – думала девочка. – Буду я рассказывать или нет, разницы никакой».
Наконец, закончив допрос, психолог встала, как и пришла, без приветствий или прощаний. Тяжелое тело, втиснутое в туфли на шпильках, медленно удалялось походкой раненного тираннозавра.
Карета скорой помощи медленно ехала по пустынным улицам города. Февральское воскресное утро не располагало к прогулкам. Лена смотрела в окно на черную беспросветную гладь рек и каналов, вдоль которых ее везли. И только увидев ворота, вдруг осознала весь ужас случившегося. «Пряжка». Желтый дом, затерявшийся в многометровых стенах ограждений, опутанных колючей проволокой, внушал панический ужас. Но страх отступил под давлением безразличия. «Все равно, – сказал ее мозг. – Мне все равно».
Врач задавал вопросы, но, не слушая ответов, сонно и монотонно поскрипывал ручкой по бумаге. Здесь тоже никому нет дела до ее боли. Впрочем, нет уже никакой боли, просто очень жаль, что сбежать в мир иной не удалось.
Удивившись затянувшейся паузе, врач отрывает от истории болезни глаза и повторяет вопрос.
– Это вы меня на степень тупости проверяете? – уточняет Лена.
На мгновенье пустых глазах зажигается свет или просто в них отражается лампочка?
– Ответь на вопрос, – резко и требовательно заявляет он.
«Лампочка», – понимает Лена.
– Зачем? – спрашивает она его, – если вы хотите проверить уровень моего интеллекта, возьмите учебник по физике или математике и предложите мне решить задачу. Мы можем даже с вами посоревноваться, кто быстрее решит. Или вы боитесь проиграть?
Лампочка в глазах гаснет: они снова смотрят вниз и следят за ползающей по бумаге рукой.
Врач назначает ей шесть кубиков аминазина. «Этим и убить можно» – говорит мозг. Но ей все равно.
Двери, решетки, двери, две безразличные пятипудовые туши, сжимая хрупкую Лену между собой, брякая ключами, ведут в палату. Холодно. «Добро пожаловать в ад, дорогая. А тебе обещали, что в аду будут топить?» – шутит внутренний голос.
Женщина справа плачет. На ее лице торжествует скорбь. Лена поворачивается и расспрашивает, что случилось. Женщина жалуется, что не может спать, стоит заснуть – снится детство, проведенное в блокадном Питере. Лена просит рассказать о блокаде, но соседка только плачет, качает головой, утверждая, что лучше это не знать.
Лена осматривает палату. В ней нет ничего, кроме кроватей. Медсестра не выпускает даже в коридор. Читать и писать запрещено. Безделье затягивает в воспоминания, которые вызывают жалось к себе, и слезы безжалостно разъедают лицо.
Отец отрывает дверь ванной и злобно орет:
– Марш отсюда! – с этими словами он хватает Лену за руку и вышвыривает в коридор.
Она бьется о стену и падает на пол.
– Ты что сдурел, урод, – кричит она.
Дверь открывается, и отец с перекошенным лицом выскакивает наружу:
– Ты как разговариваешь? – он хватает ее за шиворот и бьет наотмашь по лицу. Она снова падает на пол. Вскакивает и бежит к себе в комнату, пытаясь закрыть дверь своим весом. Но весовые категории разные. Отец, несмотря на отчаянное сопротивление, открывает дверь и вновь бьет по лицу. Она опять падает. Он наклоняется и хватает ее за шиворот. Лена изо всех сил вцепляется ногтями в руки.
– Отпусти меня! – кричит она, но отец колотит ее головой об пол.
– Я тебя родил, я тебя и убью, – говорит он, то ли ей, то ли самому себе.
Лена чувствует, как затылок становится влажным, она изо всех сил царапает когтями руки отцу, но отец не выпускает и снова, и снова бьет головой об пол. В глазах темнеет, девушка понимает, что сопротивляться бесполезно, силы слишком неравны – все равно убьет. «Ты же сама хотела умереть», – мелькает в голове мысль, она перестает сопротивляться и обмякает. Неожиданно отец разжимает руки и уходит.
Она переворачивается и встает на колени. Под ней на полу лужа крови. Ее сильно тошнит. Она поднимается, держась за стену и оставляя кровавые отпечатки, двигается в прихожую, надевает пальто и выходит на улицу. Ее рвет, головокружение мешает стоять на ногах. Лена падает и пытается наковырять немного снега, но вокруг только лед и вода. Лена моет в луже руки и ползет на набережную. Там есть полоска земли, засаженная деревьями, на которой лежит снег. Еще ранее утро, светает. Собачники выгуливают своих питомцев. Некоторые оттаскивают животных, пристраивающихся помочиться рядом с девочкой, некоторые просто отворачиваются и делают вид, что не замечают. Клочок снега, на котором она сидит, весь загажен собаками, и она с трудом выковыривает пригоршни чистого снега, чтобы приложить к разбитой голове. Девочка плачет, скорее от обиды, чем от боли, размазывая по лицу сопли, слезы и кровь. Прохожие, они потому и прохожие, что проходят мимо. До нее никому нет дела. Она никому не нужна и не интересна. Холодно. Она в тапках на босу ногу, в халате и накинутом сверху пальто. Февраль. И что делать? Девочка несколько раз безуспешно пытается встать, падает и, наконец, ей удается устоять на ногах. Придерживаясь за стены домов, поливаемая с крыш струями ледяной воды, она идет в милицию.
Там вид шестнадцатилетней девчонки с разбитой головой ни у кого не вызывает удивления. «Папашка?», – спрашивают с сочувствием, записывают показания и везут в травму.
В травме тоже никого не удивляет избитый отцом ребенок.
Медсестричка моет ей руки, лицо, зашивает голову.
Врач осматривает сломанный нос, разбитую голову и говорит то ли себе самой, то ли милиционеру:
– Ее по-хорошему в больницу нужно, только никуда не возьмут. Гололед, больных с травмами много.
Лене забинтовывают голову и везут домой.
– Этот, что ли папашка? – спрашивает у Лены, милиционер, на открывшего дверь отца и увозит его в отделение.
Лена ложится в постель. Ей плохо и все о чем она жалеет, что отец ее не убил.
Отец возвращается к вечеру. В ее комнату он даже не заглядывает.
Когда приходит с работы мать, он с возмущением рассказывает о том, как Лена написала на него заявление в милицию. Мать тоже не может скрыть своего негодования и сыплет пафосными эпитетами:
– Ну, ты и мразь, говорит она, – как ты могла! На родного отца! Ты хуже любого доносчика! Если твои одноклассники узнают, с тобой дружить никто не будет. Это ж надо до такого
