Я живу в этом теле - Юрий Никитин

ГЛАВА 17

Молоточки перестали стучать в черепе раньше, чем поспел кофе. В висках осталась тупая боль, даже не боль, а бесформенная тяжесть, словно голову заполнили ртутью. Ноздри мои жадно ловили подстегивающие запахи легального наркотика. Сейчас бы я влупил и что-нибудь из нелегального, ибо грани между разрешенным и запрещенным проводят разумоносители, а они то рубят головы и насаживают их на кол за курение табака, то вводят в моду. Сейчас, кстати, снова борьба с курением…

Часы, проклятые, показывают, что время бежит со страшной скоростью. Заменить бы эти электронные на простые механические! Да чтоб вообще без секундной стрелки. Тогда время движется неспешно: начинает казаться, что хватит на все, да еще и останется.

Включил комп, связался с сервером на работе. Пусть видят: тружусь. С появлением компов отпала необходимость являться на службу каждое утро. Сделаю работу, тут же перебрасываю в офис на стол начальнику. Точнее, на хард его компа.

Разумоноситель двигался уверенно, привычно. Я ощутил, что снова перестаю отделять себя от его крохотных желаний и смешных стремлений. Так живут на этой планете все, мои пальцы забегали по «клаве», я вычислял, строил кривые, рассчитывал длину туннеля для выхлопных газов ракеты, еще дважды сделал крепкий кофе. Его пить модно, престижно, так называемая интеллектуальная верхушка постоянно глушит кофе, но к тому же оно в самом деле подхлестывает работу мозга, как и всего существа разумоносителя…

Пока комп обсчитывал, я спустился к почтовым ящикам. Когда компы стали заведовать и этим делом, почта начала приходить день в день, сейчас я вытащил пару газет и журнал «Пи-си», сразу сорвал пластиковую упаковку и начал читать еще в лифте.

Как водится, вложен плакат, обычно я их выбрасывал сразу, но этот великолепен, хотя и просто реклама новой оптической системы. С орбиты спутника наша планета сфотографирована целиком. Цвета, краски, удивительная четкость – что за чудеса теперь творит полиграфия! – поверхность земного шара заснята так, что облаков почти нет, очертания материков настолько рельефны, что под кончиками пальцев чувствуешь острые вершинки горных хребтов.

Я смотрел на этот снимок, и все тело медленно начинало остывать, замерзать. Сердце билось все медленнее, тише, крови зачерпывало по столовой ложке, а потом и вовсе по чайной. Я чувствовал, как отнимаются ноги, – кровь туда поступать перестала…

Двигаясь, как таракан, внезапно попавший на льдину, я неверными движениями добрался в квартиру, там приколол этот лист на стену за свой спиной. Хотел впереди, но убоялся, что не вынесу такого вот перед глазами… А за спиной – ладно. Пусть холодок страха тревожит не в полную мощь…

Звякнуло из прихожей, от двери. Но звонок только похож на телефонный, а телефон там же, в прихожей, на столике стоит молча. Я снял трубку домофона:

– Алло?

Слабый голос в мембране прокричал:

– Это я. Гена!

– Привет, – ответил я. Палец уже нащупал черную кнопку. В коробочке домофона пискнуло, слышно было, как там, далеко внизу, ответил механизм металлической двери.

Еще минуту полз лифт, потом тяжело ударилась в косяк его дверь, а я открыл дверь квартиры, не дожидаясь звонка.

Гена, могучий мужик вдвое меня старше, сунул широкую ладонь для ритуального пожатия, он относится к этому жесту очень серьезно, похлопал по плечу и сказал, что хорошо выгляжу, – это тоже часть здешних ритуалов, затем я провел его на кухню, он потер ладони при виде смолотого кофе:

– Ты все налегаешь на черный яд?

– Не отказываюсь, – ответил я.

– А вот мне моя стерва даже…

Я поставил джезву на огонь, разогрел воду, всыпал размолотое в порошок и размешал кашицу, а за столом все бубнило, жаловалось на стерву жену существо по имени Гена: живет со своей самкой в тесной квартирке и почти не разлучается, как еще не убили друг друга, – потом я налил ему кофе, а он все жаловался, бубнил, обвинял…

Я придвинул ему чашку.

– Сахар клади сам… Кстати, как тебе это фото?

Он раздраженно мазнул взглядом, буркнул о хорошей полиграфии, снова повернулся ко мне.

– А она, стерва, сказала…

– Не то, – прервал я. – Ты сможешь отыскать свой дом?

Он взглянул недоумевающе, но что-то в моем тоне насторожило, он нехотя повернулся, долго всматривался. Буркнул:

– Какой к черту дом! Тут и город не определишь… Вот тут вроде бы должна быть Москва. Ну да, я ж проходил географию. Вот тут рельеф такой, а эти две голубые ниточки, должно быть, реки… Ока и Волга? Москву-реку тут не разглядеть и в лупу… А сам город должен быть вот тут.

Он уверенно ткнул пальцем. Я пригляделся.

– Уверен? Там ничего не видно.

– Это же не карта, – окрысился он. – Да еще крупномасштабная! Это снимок со спутника. Пусть даже порхал низко, но все-таки… Вот тут Москва, точно. Видишь, тут некое серое пятнышко. С маковое зернышко, но рассмотреть можно.

Я прищурился, всматривался, удивился.

– Такая крохотная?.. Это же надо.

– Со спутника, – сказал он раздраженно. – Не с самолетишки.

– Ничего себе, какая кроха, – прошептал я, чувствуя в самом деле неясную печаль. – А как же рассмотреть твой дом?

Он буркнул зло:

– Еще скажи: рассмотреть меня! Не понимаю, к чему ты клонишь?

Фотография все еще была перед ним, и он смотрел, смотрел, смотрел. Сперва на то место, где должна быть Москва, потом окинул долгим взглядом всю фотографию, даже опустил взор за край, все-таки на фото умещалась только часть земного шара, снова поискал глазами серое пятнышко, которое размером с маковое зернышко.

Я видел, как с его красного от злости лица медленно отхлынула кровь. Он стал двигаться медленнее, без суетливости, раздражения. Смотрел на материки, океаны, моря, лицо вытягивалось, и я видел по нему, что невольно сопоставляет масштабы дикой невозделанной планеты с пятнышками, затронутыми человеческой деятельностью. И если пятнышко Москвы увеличить во много-много раз, то можно будет разглядеть крохотные зернышки высотных домов. А если и зернышки высотных домов увеличить во много-много раз, то в одной ячейке такого дома можно будет разглядеть крохотное пятнышко человека, который готов биться в истерике лишь потому, что жена что-то не так сделала или сказала…

Я услышал шумный вздох. Он повернулся, лицо было застывшее, как маска покойника. Ровным голосом сказал негромко:

– В самом деле… чего это я? Ну, дурак и дурак. Ты прости, что я так вот…

– Ты о чем? – спросил я.

– Не знаю, что на меня нашло.

– Ничего, – сказал я неуклюже. – Главное, что сейчас отошло.

Он покосился на фотографию. По лицу пробежала едва заметная судорога. С трудом перевел взгляд на меня, бледные губы слегка раздвинулись наподобие улыбки: