Девятный Спас - Анатолий Брусникин

— А вот тут казачина был. — Прапорщик показал, где давеча стоял запорожец. — Видом удалец, и при бороде. Кто таков? Не нашей ли службы?

Князь-кесарь одобрительно усмехнулся.

— Глазаст ты. Пожалуй, он тебе сгодится. Только учти: Микитенко хоть и удал, умом не горазд.

— Ум у меня у самого есть, на двоих хватит, — похвастался Попов. — Зато плечи у казака широкие, и борода подходящая.

— А если не управитесь вдвоем?

Сыщик укоризненно сморгнул.

— Эх, твоя милость, обижаешь. Я раз в Амстердаме в одиночку шведского секретного курьера с двумя помощниками положил. А в Копенгагене…

— Ладно, ладно. Гляди, гвардии прапорщик. Если что, твоей голове отвечать.

Нахал оскалил зубы:

— Знамо моей, а то чьей же.

— Кликни-ка сюда Микитенку, — приказал Ромодановский. — Сам ему скажу про новую службу. И внушу по-отечески, чтоб старался.

Прапорщик опустил глаза. Как князь-кесарь «внушает по-отечески», в Преображёнке все знали. Иные, кто духом почувствительней, от того внушения в обморок падали. Но в сем случае его милость только зря свою грозность потратит — если, конечно, Митьша остался прежним, А с чего б ему меняться? Таких, как Дмитрий Никитин, едино лишь могила переменит. И то ещё не наверняка.

Глава 2

Полёт с колокольни

Мои очи слёзные коршун выклюет,

Мои кости сирые дождик вымоет,

И без похорон горемычный прах

На четыре стороны развеется!..

— Второй раз в жизни я тут, и второй раз ты, как снег на голову.

Таковы были первые слова, произнесённые Дмитрием, когда старые знакомцы вышли с генерального двора Преображёнки. Во время «отеческого внушения», более всего напоминавшего перечисление казней египетских, бывший запорожский асаул, а ныне прапорщик непонятно какой службы молчал и лишь ошарашенно глядел на своего нового начальника, которого князь велел слушать «яко Господа нашего со все Его архангелы».

С тех пор, как Никитин побывал в этом незабываемом месте без малого десять лет назад, Преображёнка разрослась и обустроилась. Теперь обширную территорию со всех сторон замыкали ограды и рогатки, охраняемые строгими караулами. Никто, даже оборотистый Лёшка, не сумел бы тайно вынести отсюда изломанного на дыбе человека. Съезжие и приказные избы, казармы и кордегардии, цейхгаузы и тюремные ямы для государственных преступников выстроились строго по ранжиру. На пересечении регулярных дорожек торчали полосатые будки, у каждой — усач-часовой с фузеей. Старинное слово «приказ» ко всей этой геометрии казалось уже мало подходящим. Главнейшее ведомство державы всё чаще называли по-иностранному: Коллегия или Министерство, а самому князь-кесарю нравилось французское название Комитет — мужеской определённостью и похожестью на преострый «багинет».

С одной стороны забора зеленели железные крыши Преображенского полка, с другой — разноцветные барабаны да башенки Преображенского дворца, где, под близким приглядом Фёдора Юрьевича, проживал царевич Алексей, наследник престола. Свою старую столицу и ветшающий Кремль государь не жаловал, новой ещё не достроил, а сам, подобно Вечному Жиду, беспрестанно метался по лику земли, нигде подолгу не задерживаясь. Посему вот уже лет пятнадцать, как мозг, сердце и воля российской власти угнездились в этой, прежде захолустной, слободе.

Открытые улицы просматривались со всех сторон, из множества окон, поэтому, хоть товарищам и не терпелось рассмотреть друг друга как следует и обняться не наскоро, а по-настоящему, шли они, будто чужие, слова роняли скупо, краешком рта.

— Хорошо хоть ты не на дыбе висел, как в тот раз, — шепнул Лёшка, который теперь почему-то сделался Поповым.

— Был к тому близок. Старый чёрт прикидывался спящим, а сам решал — слопать меня, или дать пока погулять. Стоял я и думал, не повернуться, не сбежать ли.

— Отсюда ныне не сбежишь.

— Ну, тогда голову бы снёс кровопийце. Сабля-то вот она.

Лёшка засмеялся — представил себе, как князь-батюшка сидит в кресле без башки, башка же отдельно возлежит, средь бумаг и удивлённо пучится на такое к себе непочтение.

— Помалкивай лучше. Тут у каждого брёвнышка уши.

— Лёш… Хотя, раз ты ныне Попов, так, может, уже и не Алексей? В прошлый-то раз ты звался как-то по-чудному, язык сломаешь.

— Кавалер Ансельмо-Виченцо Амато-ди-Гарда. После расскажу, как Поповым стал. Но и ты ведь теперь Микитенко.

— Это всё равно что Никитин. Нет, правда, откуда ты…

Но бывший цесарский кавалер поднёс палец к губам. Друзья подошли к неказистой постройке, стоявшей наособицу от остальных.

— По дороге потолкуем. Это Тряпичная изба. Тут Юла сидит, главный шпиг. Надо тебя переодеть.

В длинной комнате какой рухляди только не было: богатые купеческие шубы и нищенские рубища, расшитые серебром сапоги и драные лапти, собольи шапки и дырявые колпаки. А ещё, всяк в своём отсеке, сумы да кисы, трости да палки, скоморошьи бубны с дудками — всего не перечислить.

Вертлявый мужичонка по прозванью Юла (его крестильного имени никто не помнил) закланялся гвардии прапорщику, спрашивая о здоровье. По его услужливой, приниженной повадке было никак не догадаться, что это не мелкий подьячий, а начальник многочисленного войска слухачей, доводчиков и шепотников, без которых Преображёнка, как паук без паутины. Есть люди, кто, обладая и силой, и властью, любят изображать сугубое самоуничижение, испытывая от того особенную сладость. Что такое обычный агент Иностранного приказа против главного шпига? Но Попов был офицер Преображенского полка, Юла же никакого чина не имел, и на этом основании гнул спину чуть не до земли, величал гостя «благородием», сам же постреливал острым, приметливым взглядом то на гвардии прапорщика, то на запорожца.

Услышав о важном задании, полученном от самого князь-кесаря, Юла заизвивался с удвоенным рвением.

— Всё исполню, благородный сударь! Ты мне только разъясни, что твоей милости угодно, а уж я, твой холопишко, расстараюсь. Умишко у меня убогий, так что обскажи появственней.

За две недели, проведённые при Внутреннем полуприказе, Алексей не раз имел возможность убедиться, что «убогий умишком» шпиг всё схватывает на лету, никогда ничего не забывает и повсюду суёт свой нос.

— Вот этого молодца надобно обрядить так, чтоб на монастырском дворе на него не оглядывались.

Большего Юле знать не полагалось. Шпиг выпрямился, мгновение-другое разглядывал Дмитрия круглыми, лишёнными выражения глазами. Крикнул куда-то в глубину своей сокровищницы: