Тайная любовь княгини - Евгений Сухов

— Люди зря говорить не станут, государыня. Народ куда более глазаст, чем каждый из нас. А ведь этот младенец может и сына твоего потеснить, матушка. А может быть, Иван Овчина того и желает, чтобы самому от его имени править? — Вкрадчивый голос боярина, будто скользкий уж, вполз в самую душу Елены Васильевны. Гадине под самым сердцем государыни было уютно, но великая княгиня ощущала болезненный холод. Она знала, что не вытравить теперь эту мерзкую животину из гнездовища. — А ведь Соломонида Юрьевна — баба справная, конюший на ней и жениться может. Иван Федорович третий год как вдов. Вот и будем мы ему челом бить как великому московскому князю и государю всея Руси.

Елена Васильевна опять поежилась.

— Что ты еще знаешь, Иван Васильевич?

— Думается мне, государыня, лихо он против тебя надумал. Доверие твое заполучил, к престолу приблизился, а все для того, чтобы тебя с этого места спихнуть.

— Ступай, боярин. Спасибо тебе за службу.

— Это наш холопий долг, государыня. Деды наши исправно московским князьям служили, вот и мы отставать от них не желаем, — попятился боярин к двери.

Порог был высокий, с широкой ступенью, Иван Шуйский оглянулся, чтобы не споткнуться о брус, а государыня в затылок ему обронила:

— Ежели слукавил ты, боярин, смотри, помрешь в башне.

Даже сделавшись матерой вдовой, Елена Васильевна не оставила своих прежних забот и, как могла, устраивала жизнь и судьбу каждого из домочадцев.

Особенно жаловала великая княгиня верховных девок и частенько велела вносить в расходные записи постройку свадебного наряда для своих любимиц, а некоторым из них государыня выдавала деньги на свадьбу.

Елена Васильевна любила принимать участие в смотринах, а то и сама подбирала женихов для боярышень, и не припомнить случая, чтобы великовозрастная девица осталась без супруга. Елена Глинская часто гостила в мужских монастырях, где среди сирых и убогих подбирала женихов для тех девок, что не удались разумом или были кривы. А когда нарождалось чадо, она непременно становилась крестной матерью и жаловала счастливых родителей горстью полтин.

В это утро Елена Васильевна решила найти жениха для золотошвеи Матрены. Девица была на редкость неказистой — с тощей и плоской фигурой, безобразными отвислыми грудями и кривой шеей. Трижды Елена Васильевна приводила к ней молодцов, и всякий раз смотрины расстраивались, едва детины видели невесту. Не помогали ни добрые посулы, ни великое жалованье.

В этот раз великая княгиня решила действовать наверняка и подобрать для любимой золотошвеи не доброго молодца с румянами на обоих щеках, а умудренного жизнью бобыля, который за невзрачной внешностью девки-перестарка сумеет рассмотреть добрую хозяйку и заботливую мать.

Суконная слобода, что расположилась за китайгородской стеной, славилась на всю Первопрестольную своими бобылями, которые, как глаголила молва, умели не только шить боярские охабни, но и славно веселиться, каждое воскресенье выпивая зараз по ведру пива. А потом, совокупившись воедино, бобыли крепко дергали за чубы женатых сотоварищей, получая заслуженную похвалу от жадных до забав московитов.

В эту Суконную слободу и отправила государыня девок присмотреть жениха для неказистой Матрены. Вернувшись, верхние боярышни рассказывали великой княгине, что все бобыли с изъяном: ежели который не косил, так дерется лютым боем; есть такие, что не бьются, так они непременно хромы или кривы. Но вот на окраине села поживает белокурый бобыль саженного роста, кличут Матвеем. Детина видный и покладистый, и грех у него совсем невеликий — лазает по ночам к замужним бабам. Да и служба у Матвея почетная — подшивает подкладки на боярские охабни. В слободе глаголили, будто молодец во всеуслышание заявил, что поменял бы беспутную жизнь на тихий семейный уют, ежели было бы за бабой богатое приданое. Ну а коли девица ряба, оно и к лучшему: некрасивая баба так же надежна, как любимая рубаха, — всегда при тебе и всегда согреет.

Государыня решила взглянуть на бобыля и, обрядившись в рясу, потопала в сопровождении девок в Суконную слободу. Дом его оказался ветхим, покосившимся и напоминал убогого старца, застывшего на перекрестке, чтобы выпросить у проходившего люда скудную милостыню. Трудно было поверить, что в избенке, вросшей наполовину в навоз, мог прятаться некий былинный молодец. Но когда он появился, уверенно шагнув из недр земли, все сомнения отпали.

— А хорош! — не сумела сдержать восхищения великая княгиня.

Детина стал рассматривать монашек с предельной откровенностью и дерзким взглядом своим напомнил Елене Овчину-Оболенского.

— Хорош, государыня.

— Завтра вестового отправлю к его землянке, пусть передаст детине, что в приданое за Матрену он получит именьице небольшое, а еще на службу его к себе возьму… Печником у меня будет, — улыбнулась государыня каким-то своим заповедным мыслям. — И расскажите мне слово в слово, как он встретит благую весть.

А следующим днем девки поведали Елене о великой радости молодца, когда ему сказали, что за Матрену государыня дает именьице под Москвой и жалует его дворянским чином.

После обедни Елена Васильевна пожелала увидеть Оболенского.

В это время государыня отдавалась утехам, и застать ее можно было в Потешной палате раскачивающейся на качели или среди сенных девиц распевающей припевки.

Иван Федорович неслышно ступил в комнату, и задорная песнь враз прервалась. Государыня сидела на дощатой качели, которую за веревки раскачивали две девки.

— Звала, Елена Васильевна? — наклонился конюший, касаясь пальцами дощатого пола.

— Звала, Иван Федорович. Слыхала я о том, — с ходу перешла к делу Елена Глинская, — будто бы у тебя зазноба появилась… в женском монастыре.

Боярин распрямился и уловил горьковатый запах ландышей. Государыня любила этот цветок, лепестки которого подкладывала не только в одежду, но даже под одеяла и подушки.

— Кто же тебе мог такое нашептать, матушка?

Девки продолжали раскачивать великую княгиню, и по лицу Елены Иван Овчина видел, что эта забава доставляла ей радость.

— Уж не думаешь ли ты, Иван Федорович, что, кроме тебя, у меня в Московии слуг нет? Нашептали… А люди напрасно молвить не станут. И кто же она, твоя любава, Иван Федорович?

— Срамно мне разговор такой вести, Елена Васильевна. Кроме тебя, я других баб более не вижу и не желаю.

— Помоги мне сойти, Иван.

Девки попридержали качель, и глаза Елены Глинской оказались вровень с очами конюшего. Он протянул руки, и государыня, словно созревшее яблоко, упала в ладони боярина.

Конюший слегка прижал к себе великую княгиню и почувствовал зной, исходящий от ее сдобного тела.

— Не растерял ты своей силушки, Иван Федорович. А монахиню свою так же крепко обнимал?

— Государыня, лихие люди надумали оговорить меня. Хотят помощи твоей лишить. Разве я отважился бы на такое?

— Может, ты запамятовал, Иван Федорович, так я тебе напомню. Знаешь ли ты некую инокиню Софью? Ту, которая, в народе сказывают, прежде была великой московской княгиней… — Елена Глинская отстранилась от рук конюшего.

— Ах, вот ты о чем, государыня. Я и вправду успел запамятовать об этом грехе. Давненько такое было, Елена Васильевна, ох давненько, и вышло случайно, по нужде моей мужской. Да и стряслось это всего единожды.

— Оставьте нас, девки, — строго распорядилась московская княгиня.

— Государыня, неужно ты думаешь, что я посмел бы променять тебя на старицу?

— Это не самый твой страшный грех, Иван Федорович.

— В чем же ты меня еще обвиняешь, Елена Васильевна?

— Я знаю о том, что ты, боярин, ведал о сыне Соломониды и Василия Ивановича и не сказал мне об этом. А может, ты хочешь, чтобы он на престоле восседал?

— Государыня-матушка, помилосердствуй! За что ж ты меня так?! Ведь Ванюша не только твой сын, но и мой!

— А ты присядь, Иван Федорович, — указала государыня на лавку, на которой сложены были в кучу личины[64] и дудки.

Иван брезгливо отодвинул грешные хари и присел прямо на скоморошье платье.

— Незаслуженно обижаешь ты меня, Елена Васильевна, ведь служу я тебе верой и правдой. Сама знаешь, бесплоден был твой супруг, государыня; а малец этот народился от той моей грешной ночи с Соломонидой. Не хотел я тебе открываться, чтоб душу твою почем зря не бередить. А теперь можешь казнить меня, государыня, но от тебя не отступлюсь.

— Господи, за что же мне эти муки! Люб ты мне, Ваня! — вскричала вдруг княгиня.

Овчина-Оболенский увидел на ее щеках слезы. Сейчас она напоминала обычную молодуху с московских посадов, вот разве что охабень из золотной добротной ткани да шея украшена заморскими каменьями.

Иван Федорович за свою жизнь знавал разных баб: были среди них отзывчивые на доброе слово, встречались такие, что за измену могли подсыпать в питие отравного зелья, но никто его не любил так, как великая княгиня.