История жизни, история души. Том 1 - Ариадна Эфрон

Морозы стоят страшенные, всё время ниже 50°, иногда ещё вдобавок с резким, пронзительным ветром. Я хоть за все эти годы и привыкла к Северу, но всё же трудно — на самых малых расстояниях мёрзнешь на лету, как какой-нб. воробей, а главное, что и на работе очень холодно, приходится работать не раздеваясь, от этого делаешься ужасно неповоротливой. Пишешь, пишешь лозунги прямо на ледяном полу, дверь открывается поминутно, окутывая тебя, как некоего духа, клубами морозного пара. И всё это вместе взятое утомляет не менее, чем сама работа. Но зато домик наш оказался тёплым и сухим. Это чудесно, это - самое главное в здешней жизни! Расписание работы у меня довольно нелепое — с утра до 3-х дня и с 6 веч<ера> до ночи. В перерыв прибегаю домой (к счастью, дом недалеко от работы), колю дрова, топлю печь, готовлю, в начале 6-го с работы приходит Ада, обедаем, и я опять убегаю. Так что свободного времени, времени для себя, почти совсем нет, главное, все вечера заняты, и выходные, особенно в ноябредекабре, бывают очень редко. Каждую свободную минутку нужно что-то чинить, зашивать, стирать, чистить и т.д. Спать ложусь в первом часу и перед сном непременно читаю немного, а то иначе совсем некогда. Новый год встретили неплохо, до сих пор стоит у нас хорошенькая ёлочка (уж чего-чего, а ёлочек здесь достаточно! - выбор большой), были у нас гости, 2—3 человека, усталых, сонных и скучных, Ада напекла пирожков и приготовила всякой всячины, и не только закусили, но даже и выпили немножко. Хоть это по-прежнему совсем не те встречи Нового года, о которых я мечтаю так давно и так безрезультатно. <...> Конечно, особенно думалось обо всех дорогих отсутствующих, надеюсь, что и вы меня вспомнили! В московскую полночь у нас было уже 4 часа утра, но я ещё не спала, ждала этого часа, чтобы мысленно побыть с вами, поздравить вас, пожелать вам счастья, здоровья, покоя. Получили ли мои плохонькие картинки? Они, увы, год от года становятся всё хуже, т. к. всё меньше и меньше времени остаётся для чего-то своего. Неизменно качественными остаются лишь пожелания!

Напишите мне, как поживают Нина и Кузя, как здоровье, как дела? Что слышно о Мульке? Здоров ли он? В своём последнем, кажется, ещё летом мною полученном письме, он жаловался на сердце и вообще на состояние здоровья. А главное, пишите о себе, о своих новостях, о самочувствии, о здоровье. Как Зинино состояние после операции? Что пишет Нютя?1 Я ужасно жалею, что в этом году мне не удалось подписаться на «Литературную газету», весь прошлый год я её получала и была в курсе литературных дел, да и вообще всего на свете. А теперь у меня чувство, что я как-то от всего оторвалась, грустно! Дм<итрия > Ник<олаевича> читала в «Лит. газете», мне очень понравилось.

Крепко целую вас, мои дорогие. С нетерпением жду писем или хотя бы открыток, одним словом — весточек.

Ваша Аля

1 Старшая сестра отца А.С.

З.М. Ширкевич

2 февраля 1951

Дорогая Зинуша! Только что получила Ваше письмо с двумя чудесными, неизвестными мне карточками Мура. Дорогие мои, у мена всё время душа чуяла, что вы, наверное, болеете обе, я всё ужасно тосковала и беспокоилась, всё думала, как-то вы там? Какая грустная вещь - разлука, и какие мы беспомощные, каждая по-своему! Как получите это письмо, сейчас же сообщите мне, Зинуша, как Лилино здоровье, прошёл ли грипп, как самочувствие вас обеих? Подумать только, что при самых благоприятных климатических условиях письмо идёт к вам десять дней, да от вас столько же, какая даль! Моя простуда прошла благополучно, только голос, видно, до самого лета не наладится, как только глотну морозного воздуха — опять горло перехватывает, а мороз всё время около —50°, часто ещё ниже, счастье, что с работы и на работу недалеко, да и вообще всё близко, село ведь. Но я просто с ужасом гляжу на возчиков, лесорубов, на всех тех, кому волей-неволей приходится работать на воздухе, несмотря на температуру. У всех лица, как кипятком обваренные, все брови, ресницы в ледяных сосульках, смотреть страшно. Воздух звенит от мороза, стены трещат. Даже и представить себе трудно, какая здесь интересная зима, совсем непохожая на все другие, с которыми я познакомилась за свою жизнь. Солнце встает не круглое, как ему полагается, а расслоённое, как плохо собранная складная игрушка для детей дошкольного возраста.

Ночами ярко полыхает северное сияние — то зелёными лучами, то белёсым туманом заполняет небо. А звёзды бывают необычайно яркие, и все чуть сдвинуты по сравнению с небом, которое над вами. Например, Орион поднимается гораздо выше над нашим горизонтом, чем над вашим, а Полярная звезда сияет настоящей маленькой луной — но только с отчётливо видными ярко-голубыми острыми лучами. Но всё это великолепие не очень-то радует, когда ресницы слипаются от льда и мороз забирается решительно всюду, где ему нечего делать. <...>

Зинуша, Вы спрашиваете насчёт посылок, сейчас в этом письме ничего не хочется писать насчёт этого. Во-первых, нужно мне подкопить немного денег на пересылку необходимого и на покупку, если будет возможно, кое-чего, в первую очередь красок, но об этом напишу попозже. А насчёт досылки вещей — прямо не знаю, пока у вас что-то хранится, у меня какое-то суеверное чувство, что есть у меня «дом» и что-то «дома», правда. Если же всё окажется здесь, то будет просто страшно. Я всё равно чувствую себя непрочно здесь, всё мне кажется, что опять придётся куда-то ехать, что-то везти с собой и на себе и всё остальное бросать. Или это просто какое-то неверие в твёрдую почву под ногами, или псих какой-то, или в самом деле мне так на роду написано — вечно странствовать — не знаю... Во всяком случае «домом» я считаю и чувствую вашу московскую комнатушку, а всё остальное — транзит и «sic transit»64.

А в общем, живу помаленьку, но на душе странно: как будто состарилась она. Эта жизнь меня не радует больше, не потому, что она трудна (бывало и труднее), а потому, что она — не жизнь, вот и является чувство, что жизнь уже прожита, а в сколько лет, не так уж важно, ибо прожила я жизнь большую. Смерти я не желаю (активно) и не зову, ибо отчаянья не испытываю и усталость моя позволяет существовать, но смерти не боюсь, ибо жизнь отняла у меня больше, чем может отнять смерть. Простите за все эти грустные размышления, но, во-первых, если вдуматься - они совсем не грустные, а во-вторых, кому же, как не вам, могу я сказать об этом?

Эти дни у меня чуть легче с работой, и я смогла немного разобраться со своими домашними делами, перестирала всё на свете, поштопала кое-что, довязала кофточку из папиного голубого свитера, уже однажды перевязанную, и немного почитала Бальзака. Не перечитывала с детства и пришла в ужас: редкие проблески гениальности тонут в хаосе всякой дребедени, ещё хуже Эжен Сю «Les myst'eres de Paris»1. Ещё хуже Гюго, прозу которого не люблю из-за безумной фальши, которой он сдабривает все им затрагиваемые социальные проблемы. Впрочем, это, конечно, дело вкуса, да и возраста. Молодёжи такие книги не могут не нравиться, ибо там всё преувеличено, всё смещено и жизнь не жизнь, а сплошная романтика. Я, пожалуй, только в последние годы по-настоящему доросла до Толстого, а уж если доросла, то до Бальзака нужно опять в детство впадать.

Дорогие, родные мои, крепко-крепко целую вас, люблю бесконечно, не болейте! Поцелуйте от меня Нютю, Кота, Митю. Жаль, что ничего о Мульке неизвестно, ну что ж поделаешь!

Зиночка, если можно, пришлите в письме несколько негативов -маму, папу, меня — здесь можно переснять. Очень, очень прошу!

Ваша Аля

1 Речь идет о романе французского писателя Э. Сю (1804-1857) «Парижские тайны».

Б.Л. Пастернаку

12 февраля 1951

Дорогой мой Борис! Почему ты совсем ничего не пишешь (имею в виду мне)? Я знаю, что времени не хватает, на собственном опыте знаю, но от этого не легче. Я соскучилась по твоим письмам, даже по одному виду конвертов, надписанных почерком настолько крылатым, что кажется - письма твои преодолевают все эти пространства без помощи каких бы то ни было «авиа». У меня же с письмами получается так: раньше у меня было чувство, что я ими радую тех, кому пишу, таким образом в писании их заключалась частица долга, вечный стимул. Теперь же, когда пишу их, то радую главным образом самоё себя -это моя отдушина, мой «глазок» в мир. Долг перешёл в другое - в работу, в дрова, в хозяйственные дела, и письма, ставшие только моим удовольствием и развлечением, на цыпочках отошли на последнее место, понимаешь? У меня ещё ни разу не было случая, чтобы я не успела написать лозунг, почистить картошку, наколоть дров, вымыть пол, а вот письма - не успеваю. Я, конечно, пишу это тебе вовсе не для того, чтобы вызвать твои опровержения, вроде того, что мол мои весточки безумно радуют тебя, нет, говорю об этом потому, что оно действительно так и есть на самом деле, если вдуматься. Да и не вдумываясь — тоже.