Десять посещений моей возлюбленной - Василий Аксёнов

– Мне холодно, – говорит Таня.

Молчу.

Выключает Таня фонарик.

Знаю:

Как превращается она, темнота, в Танины пальцы, которые вплетаются мне на затылке в волосы…

Опять случается.

По радио поет:

В небе блещут звезды золотые,Ярче звезд очей твоих краса.Только у любимой могут быть такиеНеобыкновенные глаза…

– Я, – говорит Таня, – тебя очень, очень, очень люблю, – шепчет.

– И я, – говорю. Тоже шепотом. – А сколько времени?

– Если ты меня когда-нибудь бросишь, руки на себя наложу… Не знаю… Радио – шипит вон. Уже поздно.

– Уже рано.

Оделись.

Идем. За руки держимся.

– Олег, – говорит Таня.

Слышу.

Спустились с чердака. Прошли через кладовку, потом – через сени. Черемшой пахнет. Капустой.

Вынесла Таня мне мою одежду. Переоделся. Мои кеды и носки тетя Надя тоже высушила. Обулся.

Простились с Таней на крыльце.

– Когда приедешь? – спрашивает.

– Не уезжал бы, – говорю.

– Долго тебя не будет – я умру.

– Я тоже.

– Давай умрем вместе… Куртку дать тебе?.. А то замерзнешь.

– Нет, – говорю. – Лето.

– Возьми… Чтобы вернуть, скорей приедешь.

Вынесла Таня куртку.

Надел я куртку. И пошел. Смеется Таня.

– Похож на маму со спины.

Вернулся.

– Ты меня любишь? – спрашивает.

– У.

– Скажи: лю… блю.

– Люб… лю… род… ная.

Соболь заворчал, слышу.

– Мышь мимо, может, пробежала, – говорит Таня. – Или приснилось ему чё-то…

Молчу.

Обнялись. Не расстаться.

Расстались.

Вышел за ворота. Как откуда-то. Стою. Как где-то.

Туман над Кемью и над огородами. Дождь чуть стих. Крапает мелкий. Тучи поредели. Север ясный. Трава блестит.

Глаза помнят. Уши помнят. Руки – тоже… Что-то еще – не понимаю.

Пока я был в гостях, а мой мотоцикл стоял под дождем возле палисадника, проколол кто-то у него оба колеса.

Я и помучился, пока доехал до Ялани.

Приткнул мотоцикл к поленнице.

В гараж вошел.

Разделся. Лег. Уснул.

Но перед этим думал, думал…

Думал – как чувствовал – похоже.

Посещение восьмое

Хотя день и выстоял, теперь уж вряд ли что до вечера изменится в нем, жаркий и солнечный – бравый, сказала бы Марфа Измайловна, красный, сказал бы Иван Захарович, покойные, – да ветра не было, нет и сейчас его, ни дуновення. Поэтому и кошенину пробирает плохо – не насохла. А тень от леса на нее найдет, она и вовсе отсыреет. «Как в котле стоит… тока что ясно, а не морочно… лист на березах вон не дрогнет», – прикрыв глаза ладонью и оглядывая небо и лес, говорит папка. «Дохнуть нечем, – вторит ему озабоченно мама. – Как в парилке. Тока прет, совсем не сушит».

Мне хоть и жарко, но не душно. Что значит душно – так и не пойму. Еще, наверное, не старый – поэтому.

Семь копён сложили, еще на столько же, если не больше, в валках лежать оставили до завтра. «Волглое, совсем живое еще снизу», – говорит мама. Собери такое, скопни – за ночь обязательно загорит, потом и копны разворачивай – себе работа только лишняя. Дождя не будет, может, и сгребем. «Сгребем. Еслив хошь и немножко будет сыроватое где… Лучше сгребем. То заненастит, – говорит мама, – врастет, сгниет, и вовсе бросишь… труд напрасный». Я с ней согласен.

Повернули, растрясли копны́ на три, в заулке, где я косил, – сплошной татарник. Но на другой покос, в Култык, уже не стали возвращаться, решив сегодня больше не косить, и так, мол, ладно потрудились.

Как не ладно – к обеду чуть ли не половину покоса, разохотились, согнали. Не каждый день так удается.

Совместно приняли решение. И я не против был, а – за, и мне домой уж захотелось.

Сейчас и знойно – много не укосишь. «Кака нужда-то уж, – говорит мама. – Тока угробиться… такое пекло. Траву свалить не мудрено – и в дождь, в любую непогоду можно. Это сену – тому время – как покойнику: пришла пора – нечего держать, прибирать нужно». Успеем, дескать, накоситься. Оно и верно. Лучше уж рано, по росе. Пока солнышко над Камнем не взлетело и туман над покосом не развеяло. Хоть и разбудить меня в три или в четыре часа утра для мамы одно горе. Понимаю. Когда уж папкой пригрозит, что тот придет, меня поднимет, и глаза мои тут же сами по себе будто распахиваются – хоть и не вижу вроде ничего сначала, просто их, зенки свои, пялю, мало-помалу все же просыпаюсь… Потом-то здорово, когда уж разомнешься.

Раззудись, плечо! Размахнись, рука! Ты пахни в лицо, Ветер с полудня!.. Нагребу копён, Намечу стогов; Даст казачка мне Денег пригоршни…

В школе не выучил когда-то наизусть и получил за это двойку – редко со мной подобное случалось. Затвердил потом, чтобы ее, двойку эту, исправить, – по сей день от зубов отскакивает. Читать люблю, пусть и Кольцова, а заучивать на память, пусть и Пушкина, – нет. Хоть и запомнить мне – два раза прочитать. Выучить чье-то наизусть – будто присвоить – мне представляется несправедливым. Может, и лень, а это только отговорка.

Но вот «Евгения Онегина» – от первой буквы до последней, все многоточия – как-то вместилось.

Чай был уже готов, заваренный по папкиному рецепту, с кипрейным цветом и листом смородиновым; настаивался, поджидая нас, и остывал – чтобы нутро-то не ошпарить. Папка им, чаем, нынче занимался – ноги у него разболелись, разнылись, и приступить на них не может, он и не грёб и не ворочал, там походи-ка… по всему покосу, – костром заведовал, кухарил. Попили. Марфа Измайловна сказала бы: посвёрбали. Хоть и неспешно, язык, нёбо и губы о края кружки второпях не обжигая, но рассиживаться особенно за чаем не стали. И, прибравшись на таборе, спрятав в чапыжнике покосный инвентарь да загасив костер – ну, а то, мало ли, – домой направились.

Пошли.

Мы с Коляном впереди, мама с папкой за нами. Они в лес с дороги, уставшие, уж не сворачивали, а мы, молодые и ретивые, по пути и грибов полную корзину наломали. Будет на суп и на жарёнку. Ядреных толстоногих белых, которые у нас называют боровиками, и молодых, крепких подберезовиков, подтало́виков и подосиновиков. Всё красавцы – как кремлевские курсанты. Я контролировал и выбраковывал. Колян и всяких бы набрал, и переросших и червивых, только позволь. Ему количество важнее. Всю жизнь такой он – жадный до числа — это по папкиному слову.

– Цифирь, – спрашиваю, – любишь?

– Отстань, – говорит.

А качество?

Это понятие, мол, относительное.

Значит, что, и с червяками можно есть?

А это дело, дескать, вкуса.

Поговори с ним. Но вот с червями точно есть грибы не станет. Когда от голоду уж будет умирать, тогда – конечно. Как вон Зиганшин… с остальными.

Зиганшин буги, Зиганшин рок…

Я корзину несу. У него, у Коляна, руки опять заняты – успел уже веток кислицы, красных от крупной и рясной ягоды, наломать и нахватать полную горсть спелой малины – идет, питается – щеки надул, как бурундук. Довольный.

– Как вкусно – кислое со сладким.

– С малины, – говорю, – давление поднимается. Спроси у мамы.

– Выше головы, – отвечает, – не поднимется.

– Или прохватит.

– И пускай.

– Человек, – говорю, – животное разноядящее.

Ага, мол.

Домой пришли. Водой из бочки, чуть не кипятком, за день нагретой солнцем, сполоснулись. Заново будто родились.

Я – загораю. Солнце – к вечеру.

Колян, раздевшись до трусов, гирями тут же в ограде начал заниматься – атлет неутомимый. В каждой руке по двухпудовке. Выжимает их то по очереди, то обе сразу, то приседает с ними на плечах – глаза выпучил.

Ну, думаю.

– В трусы, – говорю ему, – не наложи… Апполон Бельведерский.

Не отвечает Апполон, даже и не глядит он, тужась, в мою сторону – ну, так еще бы – многоборец!

Петух стоит неподалеку, как снайпер, замер и не шевелится – любит наблюдать за голоногим физкультурником, момент выжидает, чтобы атаковать олимпийца в напружиненные икры или ляжки. Тот, олимпиец, начеку – ученый.

– Петя, – говорю, – искренне желаю тебе не промахнуться.

Петя и сам знает, чего хочет, – не сводит взгляда со спортсмена. Не пропустить бы нападения.

Буска прибежал только что, сразу упал на бок в тенечке. Часто дышит – уморился. Морда грязная – добывал где-то кого-то. Язык блестящий, словно слюдяной, на травку вывалил, на всех мигает мельком карим глазом – без интереса.

Нинка в доме на стол собирает – в окне туда-сюда маячит.

Мама во дворе – поит теленка, с ним там о чем-то разговаривает; теленок брякает ведром – бодает.

Папки в ограде нет – уже помылся, поплескался – в избе прохладной отдыхает.

У Чекуновых в доме ругаются – слышно и Костин голос, и Натальин. Для нас привычно – не вникаем.

На столбе возле клуба громкоговоритель бубнит что-то – доносится обрывками. Про Владимира Ильича Ленина и про Надежду Константиновну Крупскую – как они вместе были где-то заграницей. Души не чаяли друг в друге.