Пандем - Марина Дяченко

— А Ромкой заниматься надо было, Ким. Ромку надо было развивать…

— Развивать. — Ким вытащил из кармана домашний пульт. Щелчком превратил зеленоватый плоский потолок в подобие купола с витражами. Цветные лучи полуденного солнца упали на белый бочонок кулинарного комбайна, на траву и цветы, покрывавшие пол, на бледное лицо сидящей рядом Лерки.

— Красиво, — сказала Лерка. — Хорошо… Это Арина проектировала, да?

— Да, — пробормотал Ким. — А насчет Ромки… Ему скучно. Иногда он для меня загадочнее, чем Пандем… Ты говоришь, развивать… Но ведь Пан его развивал! Лучший — нет, идеальный педагог!

— Значит, не такой уж идеальный, — сказала Лерка. — Значит, все-таки ошибся. И теперь наверстывает упущенное… Следующим шагом — если согласиться с его логикой — должны быть смерти детей прямо во время практики.

— Не говори ерунды, — резко сказал Ким.

Лерка сумрачно усмехнулась.

— Насчет звездочек и молчаливого космоса, — начал Ким, желая увести разговор в другом направлении. — Если ты помнишь, суть Алексовой идеи была в том, что разум во Вселенной имеет «встроенный» ограничитель своей деятельности — и это не экологическая катастрофа и не война, как считали раньше. На определенном этапе развития (с нами, думаю, это случилось очень рано) разум производит Пандема, Пандем моделирует идеальную среду обитания, после чего разум благополучно угасает, лишившись стимулов к развитию. Спорно? Разумеется. Изящно? Кто бы спорил…

— Кимка… а ты давно говорил с Ариной? Как она там?

— Хорошо, — Ким вздохнул. — Замечательно… Только, пожалуйста, давай пока не будем об этом.

Глава 28

Орбитальный мусорщик застрял в пусковом узле, срывая график, грозя катастрофой. Шурка — Александр Александрович Тамилов — таращил глаза и кашлял на всю диспетчерскую, потому что минеральная вода не идет впрок, если ее пить наспех и нервно.

В Шуркиной юности техника никогда не сбоила. Первый бунт дорогих его сердцу железяк случился три с половиной года назад: тогда отказала Шуркина клипса-«игралка», перестала работать задолго до истечения срока службы — по той простой причине, что капелька воды попала внутрь корпуса и окислила контакт. Неведомо как и откуда просочилась эта зловредная капелька, неведомо почему контакт столь легко поддался соблазну, Шурка долго сидел в беседке, держа на ладони мертвую «игралку», и слушал лекцию о миллиардах случайностей, которые прежде контролировал Пандем, а теперь будет отслеживать Шурка, инженер милостью божьей, обладатель золотой головы и серебряных рук…

С этого момента началась — и теперь достигла своего пика — война прежде безотказной техники и золотой Шуркиной головы. И если прежде голова побеждала, то теперь победа была, похоже, за мусорщиком.

Шуркины глаза метались, так и этак поворачивая динамическую модель узла с застрявшим в нем спутником. Деталь, на которой его взгляд задерживался хоть на долю секунды, укрупнялась, окутывалась пестрым облаком символов и данных. Иногда Шурка помогал себе руками: тыкал пальцем в бегущую строку — так котенок пытается поймать ползущую по полу ленточку. Кроме того, руки очень нужны были, чтобы грызть ногти и удерживать стакан с водой.

По всему выходило, что мусорщик слишком рано получил (или, наверное, воспринял) команду на деятельность. Лепестки пускового узла показались ему чужеродным телом, и теперь он добросовестно переваривал все, до чего мог дотянуться: это был очень мощный мусорщик нового поколения, готовый и Луну пожрать, если только прикажут. Александр Александрович Тамилов испробовал уже двадцать два способа остановить зарвавшуюся тварь; отдавая приказы пусковому узлу, он говорил о мусорщике как о живом зловредном существе и был столь эмоционален, что операционная система понимала его с задержкой в одну-две секунды.

Шурка тосковал. Узлы и агрегаты давным-давно были членами его семьи; если бывшая жена могла сказать: «Я лучше знаю», если дочь могла хмыкнуть и проигнорировать замечание — то узлы и агрегаты позволяли себе всего лишь непродолжительные капризы, краткие выступления и не очень решительные демарши, после чего снова выказывали понимание, и никогда в Шуркиной практике еще не было такого, чтобы он, Александр Александрович Тамилов, не мог устранить неполадку самостоятельно, без помощи Пандема…

Зона тревоги разрасталась. Мусорщик не только не реагировал на прямые приказы, но и не воспринимал хитрых Шуркиных намеков. Оставалось только отрубить полностью и спутник, и пусковое устройство; это означало загубить весь график Шуркиной смены и признать себя беспомощным «чепешником» — это неприятное ругательство имело вполне определенное значение, Шурке его даже объясняли, но он позабыл…

Шурка ударил кулаком по подлокотнику. Сейчас он ненавидел и пусковик, и мусорщик, и узлы и агрегаты, и Пандема, который может все исправить без усилия — и тем не менее наблюдает за Шуркиными потугами, как воспитатель наблюдает за малышом, пока тот тщетно пытается поставить кубик на кубик…

Тогда он выругался сквозь зубы, смачно, впервые за много лет; с каждой произнесенной тирадой картинка на сетчатке становилась яснее и контрастнее, будто с нее сдували пыль. Шурка ругался самозабвенно, цинично и зло; возможно, его самодеятельные ругательства сыграли роль мозговых витаминов. Как бы там ни было, но, прервав на полуслове поток брани, Шурка снова взялся выхватывать из динамической модели один фрагмент за другим. Он отдавал команды, беззвучно шевеля губами; первые пять «тыков» оказались в пустоту, на шестой раз мусорщик вдруг замер, будто принюхиваясь, и это его промедление позволило Шурке провести лихорадочную операцию «стопа». Мусорщик попробовал было спорить — но покрытый потом Шурка уже почти владел ситуацией; мусорщик посомневался для приличия и сам себе выдал команду на прекращение деятельности.

Семь с половиной драгоценных минут ушло на то, чтобы восстановить пусковик. К моменту, когда проклятый мусорщик отбыл наконец на орбиту, Шурка полулежал в кресле, измочаленный и мокрый, с презрительной усмешкой на запекшихся губах, опустошенный, злой и страшно собой довольный…

Так продолжалось целых полторы минуты.

Потом война прежде безотказной техники и золотого инженера Шурки Тамилова возобновилась на новом витке.

— …Если я вижу решение проблемы — почему ее не видишь ты?

Ким отжимался от поросшего травой пола. Десять… двадцать…

— Если я вижу выход, Пан, то ты и подавно должен его видеть. Никаких крайностей; мир, где есть боль, но не запредельная. Мир, где есть смерть… но только для тех, кому жить очень уж надоело. Понимаешь? И стимул для развития, и спокойствие, и свобода. И конкуренция, почему нет? Может быть, даже наказания… Ты ведь не мамка, которая, будь ее воля, не подпустит к ребенку даже насморка… Но ты и не судьба, равнодушно бьющая по голове. Что-то другое… Например, разумный строгий отец. Гармония… Почему нет? Шестьдесят восемь, шестьдесят девять, семьдесят…

Ким поднялся. Машинально отряхнул ладони — хотя они оставались такими же чистыми, как и до соприкосновения с травой.

— Если я вижу, — пробормотал вслух, — почему не видишь ты?

Он бросил пульт не глядя — его мягко поймала полупрозрачная поверхность, умевшая быть и столом, и экраном, и полем для очередной настольной игры; сегодня это «Джангл», мы в восторге от закона джунглей на игровом столе… Впрочем, во всех популярных играх — их и до «Джангла» было полно — побеждает самый быстрый и самый жестокий…

— …Значит, ты видишь еще что-то. Недоступное мне. Допустим, разум чахнет без принципиально новых, необъясненных явлений. Ну так сымитируй эти явления! Сыграй с человечеством в игру! Не можешь ведь ты, в самом деле, на равных общаться с моим скучающим сыном Ромкой, объяснять ему, что потребность в развитии включает в себя и потребность испытать себя на пределе сил… Устрой аквариум, где есть как будто бы жестокая слепая судьба, как будто бы рок, пусть это будет не детский мир — но спортивная площадка… В спорте ведь тоже есть свои условности, есть соревнование, есть развитие на пределе сил, но в спорте — как правило — не убивают…

Мини-ресторан напомнил, что пора обедать. Стол под натуральной льняной скатертью был уже накрыт; есть не хотелось. Ким сидел, тупо глядя, как поднимается пар над нежным мясом — тем, что родилось в пробирке и никогда не было живым существом.

— Вещи — место, — сказал Алекс Тамилов.

— Что? — рассеянно переспросила Александра.

— «Вещи — место», такая последняя дизайнерская находка. Любую новую вещь ты фиксируешь на положенном ей месте в нужном положении и вводишь в память дома… И с этих пор по специальной команде с пульта все вещи перемещаются на заданные тобой позиции… Неплохо бы мне такую штуку лет тридцать назад. Или сорок. Мы с матерью вечно воевали за порядок в моей комнате… Вернее, это она воевала за порядок, а я воевал за свободу… Что мы делаем сегодня вечером?