Ночной карнавал - Елена Крюкова

Священнику сегодня дали приказ: провозгласить анафему проклятой Царской Семье. Семья в плену. Мы живем в сараях. В развалюхах, где в щели меж досок дует снеговей. В хлевах, как младенец Христос и Мария, добрая мать Его. Мы привыкли к пинкам и тычкам. Нам плюют в лица; а кто в толпе, юродивый, крестится, обращает к нам плачущее лицо свое? Юродивый, тебя убьют за жалость к нам. Не жалей нас. Никто не должен жалеть нас. Мы принимаем все со смирением. Христос рек: молитесь за врагов ваших. Ну вот мы и стараемся. И на щеках моих, скулах все не высыхают реки соленой, горькой влаги.

Народ притих. Народ видит нас, толкущихся близ аналоя. Аля наклонила голову с тяжелыми темно-русыми, вполовину седыми, чуть вьющимися косами, выбившимися из-под черного платка. Бедная Аля. Бедная мать. Она держит за руку Цесаревича, он поднял головенку и большими скорбными, как с иконы, глазами спрашивает ее: за что?

За что бой, ненависть, голод, растерзание, поругание, глумление? За что, за какие грехи родителей живет на свете он, Царственный Ребенок, больной мучительной болезнью, когда кровь, излившаяся из жил, проникает в суставы и под кожу, причиняя невыносимую, смертельную боль? За что их арестовали, посадили в холодный вагон, приносили холодный чай в тряское купе по утрам и вечерам и даже ночью, будя Отца и его, а теперь приказали собраться, одеться потеплее и идти на службу, где их будут проклинать? Мама, что такое анафема? Проклятие на веки вечные, сынок. За что нас прокляли? За то, что мы Цари, сынок. А почему мы вышли Цари, мама?.. Так получилось, мальчик мой. Так захотел Господь на небеси.

Значит, некого и винить? Ведь Господь знает все лучше нас?..

Аля промолчала. Я стояла близко, слышала Лешин шепот. Мощно, взрывчато, скорбно запел хор. Регент, как коршун, взмахнул руками. Тата, стоявшая рядом со мной, медленно, как подкошенная, опустилась на колени. Приклонила к полу лоб. Мы все, девочки, были в черных платках, так же, как и Царица. Ника стоял с непокрытой головой, как и долженствует мужчине в церкви; потные пряди прилипли ко лбу, сложились в иероглифы, в письмена: их читали лишь святые, глядя огромными бездонными глазами с закопченных древним нагаром образов.

Батюшка приблизился к пастве. Простер руки. Золотая риза его, стоящая колом, как колокол, дрогнула и покачнулась. И по-колокольному, могуче и сурово, звонко и пронизывающе насквозь, загудел его великий бас, сотрясая стены задрожавшей всеми робкими свечными язычками — заячьими и беличьими хвостами — церкви:

— Многая-а-а-а ле-е-е-е-та-а-а-а-а!

И певчие подхватили:

— Многая, многая, многая лета Государю Батюшке на-а-а-ашему!..

Народ ахнул, осел, подался вперед, назад. Зароптал. В толпе прорезался, взмыл голос: «Один смелый нашелся!.. На всю страну!..» Старухи заплакали. Молодухи с детьми проталкивались к выходу, боясь бузы, потасовки. А священник все пел «Многая лета Государю и всей его Семье драгоценной», вставлял свои слова, любящие и ласковые, глядел широкими безумными глазами, как из людской кучи выпростались, идут к нему люди с маузерами за поясами, в черных кожаных робах, с квадратными жесткими, как из стали вылитыми, лицами, обрывают нить Всенощного бдения, грозят оружием, стаскивают с амвона. Я хватаю за руки Тату и Стасю — они рядом со мной. Озираюсь. Толпа наваливается, затирает Лелю и Русю. Леша уже на руках у Ники. Отец высоко поднимает его над взбесившейся толпой, прижимает к груди.

Я вдруг понимаю, что отец с Лешей на руках — это как Богородица с Сыном у груди.

Сын, продолженье. Зачем беснуется толпа в маленькой деревянной церкви?

Проклятие не вышло?!

— Лина, Линушка! — кричит Аля сквозь ругательства, крики, рыдания. — Крепче держи девочек! Нам нельзя потеряться! Мы должны быть вместе! Вместе!

Батюшку выводят на улицу, в яркость и слепоту снега и Солнца.

В зимний таежный закат, последний для него.

Благодарю тебя, безымянный священник, за любовь. Ты любовью своею спас меня от гибели. Еще много людей от гибели спасли меня, но ты был одним из них; спасибо тебе.

Анафемствовать нас не удалось. Бог не принял поклепа. Не допустил Левиафана до окормления.

Толпа вынесла нас на снег вместе с собой, клубясь и безумствуя. Мальчишки валились в сугробы, подминаемые тяжестью одетых в расхристанные тулупы и зипуны мужиков. Бабы верещали, квохтали по-куриному. Люди толкали друг друга в грудь, срывали с голов шапки. Злая рука сорвала со Стасиной головы черный платок. На плечи упало, рассыпалось червонное золото мягких текучих кос — медвяная река из старой сказки.

— Ты, отродье, кляча имперская! — выкрикнул зло сорвавший плат. — Бают, у тебя под платьем железная кольчуга напялена!.. А под кольчугой… все ваши кровавые брильянты зашиты! В мешочки! В кисеты! Грудь твоя народным добром обвязана, выродок шпионский! Погоди, тебя в застенок упрячут! Приговорят! Суд будет над тобой! Будет!..

Мужик орал неистово. Так они стояли — девочка и мужик; он орал, она стояла в черных резиновых ботах на ярком снегу и внимательно глядела на орущего.

— Будет Божий Суд, — серьезно произнесла Стася, моя сестра. — Над всеми будет. Жди его. Он придет. Может, он сию минуту придет. А ты так кричишь. Лучше перекрестись.

Мужик осекся, будто в рот ему вдвинули кляп. Заблажил снова:

— Ах, ты… меня — учить?!.. Собачонка драная!..

Я тащила Стасю и Тату прочь. Скорей убежим. Уйдем дальше. Вон отсюда. Скорей.

Солдаты, приставленные к нам, чтобы следить за нами, не дали нам убежать далеко.

Они сцапали нас, наставили штыки, повели в барак, где мы ютились.

На обед нам разлили по жестяным мискам крупяной суп, разложили, матерясь, вареную свеклу с необрезанными хвостами, бросили по куску непропеченного, с опилками и отрубями, сырого липкого хлеба.

Хлеб наш насущный даждь нам днесь, и остави нам долги наша, яко же и мы…

Я не знала тогда, что такую же баланду я буду хлебать из подобной миски в далекой, хваленой Эроп.

В той Эроп, о которой мы, дети, мечтали, как о сказке, да сказкой она нам воистину и казалась.

Мадлен потянулась и открыла глаза. Утро. Одно из многих утр. И опять зима. Боже, как она любит лето! Жару! Солнце! Как прекрасно не кутаться в шубы, в меха, не пялить на ноги высокие теплые сапоги со шнуровкой и опушкой, не надвигать на глаза пушистую шапку, похожую на епископскую митру, сшитую из шкуры бедной чернобурой лисы или белого, как снег, песца, убитого метким выстрелом на далеком Севере! Меха привозят в Пари не только из Рус; из Нового Света, из Канады, с северных побережий Бретани, из далекой страны Лапландии, из легендарной Гипербореи, где сапфиры и аметисты грудами лежат под снегом — только потрудиться раскопать лопатой. За окном валил снег. Пари притих, наблюдая снегопад. Как во сне. Снег идет как во сне, и, значит, скоро наступит время карнавала. А Новый Год?.. Как это она забыла про Новый Год! Подарки!.. Дурни кавалеры не позаботятся о подарках. Им надо напоминать. Приказывать: купи мне то, притащи это. Хочу к празднику бонбоньерку с марокканским шоколадом!.. А от тебя — ожерелье из индийских агатов!.. А от тебя… что бы заказать тебе, старый медведь, лысый дурачила, — ты же сам говоришь мне, что я вернула тебя к жизни, так сделай же мне новогодний подарок!.. о, может, я в Новом Году уже не увижу тебя, хрыч, ты благополучно преставишься, как ты мне надоел… — купи мне розовое платье! Мечтаю о розовом платье… Все вы целовали мнея… а розового платья… никто не подарил мне… никто…