Дмитрий Донской - Сергей Бородин

В это время во двор вошла небольшая толпа людей. Впереди шел Клим. Клима Олег согнал с княжого двора за ту ночь, когда убежал Кирилл. Наказывать не стал: Кирилл был добрый мастер. Но думал о Климе часто и всегда с раздражением. С тех пор Клим обжился в кожевенниках — вспомнил старое ремесло да к старому прибавил то, к чему в Орде присмотрелся, вошел у кожевенников в почет.

Воин, вышедший рязанцам навстречу, сказал боярину Кобяку: хотят, мол, с князем говорить. А Клим со своими стоял, ожидая, поодаль.

— А ну, чего скажут? — рассердился Олег.

Клим подошел и поклонился.

— А пришли мы, государь, спросить.

— Спроси.

— Слыхали мы: Московский князь скликает воинства на ордынцев. Рязань послала нас, господин Ольг Иванович, проведать: охочь ли ты и мощен ли идтить в тот поход?

— Куда?

— На ордынцев.

Весь двор, полный людей, ушей — гулкий, как набат, двор, — внимал этим словам Клима. Не было при себе меча: рассек бы Клима надвое, и это был бы ответ. Но здесь много ушей, а Москва рядом. Покусывая бороду, Олег отвернулся от Клима; глядя поверх крыш, небрежно ответил:

— Все спросил?

— Ждем твоего слова, государь.

— Рать собирается, оружие запасено, а будем ли биться, поглядим. Время покажет.

— То-то и оно, государь, — нету времени глядеть. Русь биться будет.

— А татары Рязань спалят. Забыл, как было?

— То-то, что не забыл. Город спалят — другой поставим, а Русь спалят — встанем ли?

— Прикажу — встанете!

— Оружия, говоришь, государь, напас? А будет ли кому нести то оружие?

— Забыл, как Москва нас била?

— Это при Скорнищеве-то? — спросил один из пришедших с Климом. — Мы все помним. За дело били, за русское дело били. Потому и побили нас, что их дело правое.

— Ты что это говоришь?

— Сам слышишь!

Олег обернулся, чтоб кивнуть воинам. Но успел опомниться: если бить, надо втайне. Дмитриево ухо длинно.

— Надо будет — кликну. Идите.

Но рязане стояли.

— Ну?

— Ты сперва скажи! — спокойно настаивал Клим.

— Не вашего ума дело.

— Народ, государь, своим умом живет.

— И что ж у него на уме?

— На Орду просимся, а за Орду нас не жди. Это наше слово.

— А ну-ка, пошли отсель. Так и скажите: за кого поведу, за того пойдут!

— Поглядим, князь.

Тут уж бояре, косясь на Олега, кинулись на ходоков и оттеснили их от Олега.

Бледный, он пошел на крыльцо.

— А что ж, как с конем, государь? — спросил конюший.

С ненавистью Олег посмотрел с крыльца вниз во двор — рязане уходили в ворота. За воротами их ждал еще народ; толкались в толпе женщины. Людей было много.

Стиснув зубы, Олег прохрипел:

— Готовьте коня. Понадобится.

— Какое к нему седло-то прилаживать?

— Черкасское, серебряное. А по золотому потники надо подогнать. Оба надобны.

Только дома, в каменных сводах, как в надежной пещере, он мог затаиться от своего города. Терем стоял высоко, князь смотрел на деревянные вырезные и тяжелые брусья города. Коньки крыш теснились ниже Олеговых окон. Подняв глаза, он смотрел, как небо затягивают прозрачные облака.

— К туману, что ль?

Больная нога заныла. Досадливо он потирал ее, словно боль можно стереть и стряхнуть, как пыль.

А конь уже загремел, топая еще не кованными ногами по круглому помосту темного денника. Люди от крыльца расходились, уже забыв о коне, говоря о дерзостной речи кожевенников, разнося ее по городу, по пригородам, по всему княжеству, по всей Руси.

Клим шел спокойно: в эту ночь, еще не забрезжит заря, они пойдут из Рязани.

— Со всех городов, слыхать, уж сходятся. Не мы первые.

— Поглядим, кто придет первее.

— Мамай-то, сказывают, стоит. Ждет.

— И того увидим.

— Да мы уж видывали!

— Еще поглядим.

Вечером к Олегу пришла весть, что через Пронск проехал московский боярин Тютчев.

— Чего ему?

— К Мамаю.

— Видно, Дмитрий послал мира просить! А через Пронск чего?

— Заехал будто с сестрой повидаться.

— А есть сестра?

— Сказывали, искал ее там. Не нашел. По городу ходил, воинство наше смотрел, об тебе пытал: на кого, мол, воинство.

— Пронюхал!

Достало сил дохромать до ложни. Как всегда в ярости, хотелось остаться одному.

Сорок третья глава

МАМАЙ

Тютчев в Пронске своими глазами увидел, что Олег от русского дела отпал.

Сухощавый, в черном кафтане, с белыми выпушками, с белыми пятнами седины в черной густой бороде, опрятный, твердой походкой ходил по Пронску московский посол. Разговаривал с воинами, расспрашивал о Мамае и нежданно, перед вечером, когда добрые люди собрались ворота запирать, со всеми спутниками выехал из Пронска.

Он поехал через Рясское поле к Дону.

Прослышав, что Мамай стоял уже у верховьев Дона, Тютчев оставил хана позади и стороной, таясь от татарских разъездов, продолжал ехать на юг. Так он ехал шесть дней.

Наконец перестали гореть ночные костры на краю неба, не стало слышно далеких табунов, и Тютчев выехал на открытую дорогу, повернул коня и, будто торопясь нагнать Орду, заспешил назад к северу. Тут, в первый же день пути, его задержали татарские всадники и, когда он назвался, повели его к сотнику. Сотник спросил:

— Как же ты едешь из Москвы, если едешь к Москве?

— Вас догоняю. В Москве не чаяли, что великий хан так далеко прошел. Вот я и проехал.

Сотник велел отвести Тютчева к темнику, которому Тютчев и предъявил пропускной ярлык в Орду и Дмитриеву грамоту.

А пока вели к сотнику, а от сотника к темнику, Тютчев смотрел Орду. Сперва они проезжали гурты овец, обширные, словно вся степь вокруг накрылась пыльной овчиной. После проезжали большие рогатые стада. Кое-где брели смешные ослы. Наконец потянулись табуны, запахло конским потом и мочой, потек смрад, любезный воину, привыкшему к большим походам. Тютчев радовался густому, как дым, запаху коней. Он ехал мимо этих медленно пасшихся татарских богатств, и его спутники расспрашивали простодушных стражей о числе стад и о иных числах.

Шесть дней ехал Тютчев мимо этих стад из Пронска, теперь он проезжал быстрее. Криками, грохотом бубнов, окриками, детским плачем окружили Тютчева обозы — телеги, груженные оружием, семьями, припасами. Дымились огни под котлами, воины сидели в кругу семей, любопытно и беззлобно смотрели вслед москвитянам и что-то говорили о них.

Тютчев, сопровождаемый спутниками, стражами, любопытными, продолжал продвигаться вверх до Дону к ханскому стану. Обозы остались позади, потянулись холостые воинские очаги. Воины, лежа на кошмах, пели, играли на деревянных домрах, мечтательно выли, метали кости, спали, открыв солнцу потные спины, — по всему было видно, стояли здесь давно и не скоро собирались уходить с этого места.

Глядя на ордынское войско, Тютчев смекнул, что Орда сменила свой порядок: стада и обозы назади, воины впереди.

— Примечай, изготовились! — сказал Тютчев своему спутнику.

— Видать, готовы, — согласился спутник.

Татары предложили Дмитриевым послам отдохнуть, чтобы с утра явиться к Мамаю.

Тютчев долго лежал под звездами в открытом поле, совещался со спутниками; вокруг пылали бесчисленные костры, в светлом небе дым расстилался как плоский туман, сгущался и висел как туча, снизу обагренная полыхающим заревом костров.

Стражи приволокли москвитянам большой котел, полный вареной баранины, и Тютчев, наголодавшийся за день, взял горячий жирный кусок и весело сказал спутникам:

— Ешьте! Может, последний раз едим.

Отказавшись от юрты, разлеглись среди черной ночной травы, под кровом звездного погожего неба, и, засыпая, Тютчев шепнул себе:

— Спи, Захария, спи, боярин Тютчев, может, и не придется тебе больше никогда поспать!

Уже перед утром он проснулся от холода, посмотрел на спящих друзей, на позеленевшее небо, на серое от густой росы поле, на подернутые синим туманом леса и вздохнул: «Жалко этого будет!»

Подсунул под плечо теплый армяк и ответил себе:

«Ничего не поделаешь, Тютчев!»

И опять уснул.

Поутру их разбудили. Надо было снова ехать! Мамай стоял далеко впереди.

На Красивой Мече, там, где эта тихая река впадает в Дон, татары заняли три ветхие избы и одну из них украсили для Мамая.

По ночам стало холодно спать в шатре. В черной прокопченной избе на утоптанный пол настелили ковры, застлали шелковыми одеялами ложе, и Мамай зябнул весь день: неприютно было сизое русское небо, неприютны поблекшие травы на земле. Лучше лежать, поджав ноги, разглядывать кольца на пальцах и слушать Бернабу.

Бернаба читал и переводил персидские стихи. Мамаев племянник, Тюлюбек, лежа на печи, щурил подслеповатые глаза, внимая персидской речи. Сплетенный мелким узором шелковый тонкий ковер свисал из-под Тюлюбека и прикрывал бурую глиняную печь.