Остров на краю света - Джоанн Харрис

Он поколебался.

— Знал, но не могу про нее с тобой говорить.

— Она была из «Иммортелей»? Монахиня?

— Мадо, поверь мне, лучше всего про нее забыть.

— Но если он назвал лодку ее именем…

Я попыталась объяснить, как важно это было для отца; как он больше никогда не называл лодок в чью-либо честь, даже в честь моей матери. Конечно, он не случайно выбрал именно эту лодку. И что значат вещи, которые Матиа в ней нашел?

Но отец Альбан был еще неразговорчивей обычного.

— Это все ничего не значит, — в третий раз повторил он. — Не тревожь покой Жана Большого.

11

К тому времени я пробыла в «Иммортелях» уже больше недели. Илэр советовал мне полежать еще неделю, но я уже начинала скучать. Небесный пейзаж в высоком окне дразнил меня, золотые пылинки оседали на мою кровать. Месяц был почти на исходе; еще несколько дней, и настанет полнолуние, а с ним — день празднества святой Марины на мысу. Мне казалось, что все эти давно знакомые вещи случаются в последний раз, что каждая секунда — последнее прощание, пропустить которое — невыносимо. Я стала готовиться к возвращению домой.

Капуцина протестовала, но я безжалостно отвергла ее доводы. Меня слишком долго не было. Рано или поздно мне придется встретиться лицом к лицу с Ле Саланом. Я даже еще не видела могилу отца.

Перед лицом такой решимости Блоха спасовала.

— Поживи у меня в вагончике, — предложила она. — Я не хочу, чтоб ты была одна в том пустом доме.

— Все будет в порядке, — уверила я. — Я туда не пойду. Но мне надо немного побыть одной.

В тот день я не пошла в дом Жана Большого. Мне самой было удивительно, что я совсем не чувствую ни любопытства, ни желания заглянуть внутрь. Вместо этого я пошла на дюны над Ла Гулю и окинула взглядом остатки своего мира.

Отдыхающие в основном уже уехали. Море было как шелк; небо — кричаще-синее, как на детском рисунке. Ле Салан тихо выцветал под позднеавгустовским солнцем, как и в прошлые годы; цветы в подоконных ящиках и садики, запущенные в последнее время, иссохли и умерли; чахлые фиговые деревца были увешаны мелкими, противными на вкус плодами; собаки маялись у дверей домов, окна которых были задвинуты ставнями; «заячьи хвостики» высохли и стали хрупкими. Люди тоже вернулись к прежним привычкам: Оме теперь часами просиживал у Анжело, играя в карты и поглощая колдуновку стакан за стаканом; Шарлотта Просаж, которая так смягчилась с появлением в деревне детей отдыхающих, снова начала прятать лицо за бурыми платками; Дамьен был угрюм и вечно со всеми пререкался. Мне хватило суток с момента возвращения, чтобы понять: Бриманы не просто сломили Ле Салан — они сожрали его целиком.

Мало кто со мной говорил; видно, люди сочли, что проявили достаточно заботы визитами и подарками. Теперь, выздоровев, я чувствовала в них какую-то инертность, возврат к старому образу жизни. Приветствия опять сократились до простого кивка. Разговоры шли вяло. Сначала я думала, может быть, люди настроены против меня; в конце концов, я ведь родственница Бримана. Но вскоре я начала понимать. Это было заметно по тому, как они смотрели на море: все время кося одним глазом на штуку, которая плавает там в заливе, на наш Бушу, на наш собственный дамоклов меч. Они даже сами не сознавали, что они это делают. Но смотрели на него, даже дети, которые стали бледней и подавленней, чем были все лето. Риф еще более драгоценен, говорили мы себе, потому что он стоил жертв. Чем больше была жертва, тем драгоценнее становился риф. Когда-то мы его обожали, теперь ненавидели, но потерять его было бы немыслимо. Оме взял заем под собственность Туанетты, хоть и не имел никакого права ею распоряжаться. Аристид заложил свой дом за сумму, намного превышающую его истинную стоимость. Ален терял сына — возможно, обоих сыновей, поскольку дела теперь пришли в упадок. Просажи теряли дочь. Ксавье и Мерседес поговаривали о том, чтобы уехать с острова навсегда — поселиться где-нибудь вроде Порника или Фроментина, где рождение ребенка не даст пищу сплетням.

Аристида эти новости подкосили, хоть гордость и мешала ему в том признаться. Порник — это совсем рядом, говорил он любому, кто готов был слушать. Три часа езды на пароме, который ходит дважды в неделю. Не то чтоб далеко, э?

О гибели Жана Большого все еще ходили слухи. Я слышала их из вторых рук, от Капуцины — деревенские правила хорошего тона предписывали оставить меня в покое, — но слухов было предостаточно. Многие верили, что он покончил жизнь самоубийством.

На то были свои резоны. Жан Большой всегда был со странностями; может, от вестей о Бримановом коварстве он окончательно съехал с катушек. Да еще под самую годовщину смерти Жана Маленького и день святой Марины… История повторяется, шептались саланцы. Все возвращается.

Но другие были менее легковерны. От них не укрылось значение того факта, что в «Элеоноре-2» нашли динамит; Ален считал, что Жан Большой хотел уничтожить волнолом у «Иммортелей», не справился с лодкой и его выкинуло на скалы.

— Он пожертвовал собой, — повторял Ален любому, кто готов был его слушать. — Он раньше нас всех понял, что это единственный способ остановить нашествие Бримана.

Это объяснение было нисколько не менее правдоподобным, чем любое другое. Несчастный случай; самоубийство; подвиг… Правды никто не знал; Жан Большой никому не сказал о своих планах, и нам оставалось только гадать. В смерти, как и в жизни, отец умел хранить тайны.

В утро своего возвращения я пошла на Ла Гулю. Лоло и Дамьен сидели у края воды, оба молчаливы и недвижны, как скалы. Казалось, они чего-то ждут. Прилив как раз поворачивал на отлив; его отступление было отмечено темными запятыми мокрого песка. На скуле у Дамьена был свежий синяк. Когда я сказала об этом, Дамьен пожал плечами. «Я упал», — сказал он, даже не стараясь, чтобы ложь выглядела убедительной.

Лоло взглянул на меня.

— Дамьен правильно говорил, — мрачно сказал он. — Ни к чему нам этот пляж. Он все испортил. Раньше нам было лучше.

Он говорил без злости, но с глубокой усталостью, что меня еще больше обеспокоило.

— Просто тогда мы этого не знали.

Дамьен кивнул.

— Мы бы и так выжили. Если б море подошло слишком близко, мы бы просто переехали подальше от воды.

— Или уехали совсем.

Я кивнула. Почему-то сейчас отъезд с острова не казался мне такой уж ужасной перспективой.

— В конце концов, это всего лишь место, э?

— Ну да. Всяких других мест полно.

Интересно, знает ли Капуцина, что думает ее внук. Дамьен, Ксавье, Мерседес, Лоло… Если так пойдет, то через год в Ле Салане совсем не останется молодых лиц.

Оба мальчика глядели в сторону Бушу. Его сейчас не было видно, он покажется часа через четыре или пять, когда прилив обнажит устричные отмели.

— А что, если они его разберут, э? — с непонятным чувством спросил Лоло.

Дамьен кивнул.

— Пускай забирают свой песок обратно. Мы и без него обойдемся.

— Угу. Не нужен нам ихний уссинский песок.

Я была поражена, поняв, что почти готова с ним согласиться.

Однако после моего возвращения оказалось, что саланцы, вопреки всему, стали проводить на пляже гораздо больше времени. Они не купались и не загорали — они же не отдыхающие какие — и даже не беседовали между собой, как мы часто беседовали на пляже летом. Теперь на Ла Гулю не было ни шашлыков, ни костров, ни пикников с выпивкой. Теперь мы прокрадывались туда втайне, рано утром или когда прилив поворачивался, украдкой пропускали песок меж пальцев, избегая смотреть друг другу в глаза.

Песок нас завораживал. Теперь мы смотрели на него по-другому; он был уже не золотой пылью, но пылью веков: в нем были кости, раковины, микроскопические кусочки окаменелостей, истолченное в порошок стекло, покоренный камень, осколки невообразимых времен. В песке были люди: любовники, дети, предатели, герои. В нем были черепицы давно снесенных домов. В нем были воины и рыбаки, фашистские самолеты, осколки тарелок и обломки идолов. В нем были восстание и поражение. В нем было все, и он все уравнивал.

Теперь мы это понимали — понимали, до чего все было бессмысленно: наша война с приливами, с уссинцами. Мы точно знали, что будет дальше.

12

До празднества святой Марины оставалось два дня, когда я наконец решила навестить могилу отца. На похоронах я не могла присутствовать, но теперь вернулась, и мне полагалось сходить на могилу.

У уссинцев — свое кладбище: при церкви, аккуратное, поросшее травой, со сторожем, который следит за могилами. Мы на Ла Буше все делаем сами. Приходится. По сравнению с их могилами наши выглядят языческими — как менгиры.[27] И мы заботливо ухаживаем за ними. Под одним очень старым надгробием похоронена юная пара, и надпись гласит просто: «Геноле — Бастонне, 1861–1887». Кто-то до сих пор приносит на эту могилу цветы, хотя, конечно, все, кто лично знал похороненных в ней, уже давно умерли.