Плавучий театр - Эдна Фербер

Магнолии часто доводилось видеть их поспешно выходящими из дверей одного из многочисленных ломбардов, расположенных на Порт-стрит, недалеко от реки. Окна этих ломбардов почему-то притягивали ее. В них были выставлены такие знакомые вещи; каждая из них имела свою историю, которую безмолвно рассказывала всякому, кто удостаивал ее своим вниманием. Среди них попадались куклы, обручальные кольца, флейты, пеньковые трубки, масонские знаки, библии, куски кружев, очки в золотой оправе.

Сидя рядом с Равенелем в высоком желтом шарабане и задумчиво разглядывая свой роскошный туалет, Магнолия невольно думала обо всем этом. Потом она подняла голову и взглянула на Равенеля. Румянец играл на его щеках. Модное пальто с темными перламутровыми пуговицами великолепно сидело на нем. В петличке красовалась пышная белая хризантема. Да, он был очень красив… Магнолия приготовилась к решительному объяснению:

— Я не собираюсь делаться спортсменкой, Гай. Мысли мои заняты другим. Мне бы хотелось, чтобы ты серьезно отнесся к тому, что я скажу тебе. Пора, наконец, подумать о Ким. Воспитание, которое мы даем ей, никуда не годится. Полгода она ходит в частную школу, полгода в казенную и полгода не учится совсем… Ах, я и без тебя знаю, что в году только два полугодия! Но ведь так нельзя. И все это происходит оттого, что у нас то много денег, то ни гроша.

— О Господи, говорить о таких вещах во время прогулки!

— Но, Гай, дорогой, нужно все-таки когда-нибудь говорить о них! И вот я думала… я хотела… Гай, я хочу сама зарабатывать деньги!

Равенель изо всех сил хлестнул лошадей.

«Пусть! — подумала Магнолия. — Этим он не испугает меня. Что за человек! Срывать досаду на ни в чем не повинных лошадях!..»

Она положила руку на рукав его пальто.

— Пусти! Не мешай мне! Разве ты не видишь, что они сейчас понесут?

— В этом не будет ничего удивительного, Гай. Ты так жесток с ними! Иногда мне кажется, что ты любишь лошадей так же мало, как и…

Магнолия замолкла. Невольный страх охватил ее. Она чуть было не сказала «так же мало, как и свою жену». Несколько мгновений царило молчание. Потом она заговорила снова:

— Гай, милый мой, я хочу вернуться на сцену. Хочу опять стать актрисой. Здесь, в Чикаго.

Магнолия приготовилась к буре и готова была выдержать ее. Но он только громко расхохотался. Этот неожиданный смех испугал не только ее, но и лошадей. Они и без того уже горячились, а теперь закусили удила и понесли. Добрых четверть часа сидела Магнолия, одной рукой уцепившись за сиденье, а другой придерживая готовую улететь шляпу. Лошади мчались во весь опор по неровной сельской дороге (город уже давно остался позади). Из глаз их сыпались искры, ноздри раздувались, копыта так и мелькали в воздухе; легкий высокий шарабан подпрыгивал и мотался из стороны в сторону. Равенель всеми силами старался сдержать животных. На руках его сквозь нежную белизну кожи отчетливо просвечивали темно-синие жилки. Правый рукав его пальто лопнул. На лбу и подбородке появились капли пота. С побелевшими губами, страшно испуганная, Магнолия крепко стиснула зубы, чтобы не вскрикнуть невзначай, и, действительно, не проронила ни звука. Она понимала, что лошадей больше пугать нельзя. Если бы не ее выдержка, дело могло бы кончиться плохо.

Мало-помалу лошади стали успокаиваться, с бешеного галопа они перешли на рысь и, наконец, в изнеможении остановились. Равенель спрыгнул. В то время как он вытирал раздушенным тончайшим полотняным платком свое вспотевшее лицо, лошади тянулись взмыленными мордами к траве, растущей около дороги. Сняв блестящий цилиндр, Гайлорд усталым жестом провел рукой по влажным волосам и тихонько выругался — ругательства в таких случаях служат мужчинам формулой отречения от испытанного ими страха, в котором, разумеется, они не особенно любят признаваться.

Равенель повернулся и, сощурившись, посмотрел на Магнолию, а та в свою очередь взглянула на него. Ее большие глаза были широко открыты. Приложив руку к сердцу, она сделала несколько шагов по направлению к нему. И вдруг оба звонко расхохотались. Смеялись они потому, что были молоды, и только что испытали большой страх, и нервы их были взвинчены пережитой вместе опасностью. И еще потому, что они любили друг друга и мысль о возможности смерти или увечья казалась им вдвойне ужасной.

— Вот видишь, к чему привел разговор о твоем поступлении на сцену, — сказал Равенель. — Даже лошади пришли в бешенство! Надеюсь, что это послужит тебе уроком.

Он взял в руки вожжи.

— Можно подумать, что я не была актрисой и не знаю, что такое сцена!

— Неужели ты воображаешь, что те спектакли, в которых ты участвовала, можно назвать спектаклями, а всякую дыру в стене — сценой? Да разве ваше старое корыто имело право называться театром? А эти пьесы… великий Боже! Помнишь: «Сю, если ты его любишь и он любит тебя, иди к нему. Но если он будет обращаться с тобою дурно, возвращайся ко мне… Помни, под этой домотканой синей блузой…»

— Конечно, это был театр! — горячо воскликнула Магнолия. — Странно было бы, если бы я думала иначе! Я любила свое дело. И все мы играли только потому, что была артистами по призванию. Может быть, мы играли плохо, не спорю. Но зрители были довольны нами. Они плакали именно тогда, когда им полагалось плакать, смеялись именно тогда, когда им полагалось смеяться, верили тому, что происходило на сцене, и почитали за счастье смотреть нас. Что же это как не театр?

— Чикаго — не захолустный городишко, и публика здешних театров — не какой-нибудь провинциальный сброд. Ты видела Моджеску, Монсфильд, Сару Бернар, Джефферсона и Аду Риген. Неужели ты не понимаешь, что такое настоящие актеры? Неужели ты не видишь разницы…

— Представь себе, нет. Разница, по-моему, не так уж велика. О, я вовсе не хочу сказать этим, что не признаю таланта всех этих знаменитостей. Разумеется, они талантливы. Они прошли прекрасные школы. В их распоряжении великолепные сцены, декорации, костюмы… Но… как объяснить тебе… ведь они делают решительно то же, что заставлял нас делать Шульци, и публика, собирающаяся смотреть их, плачет и смеется над тем же, над чем смеялась наша публика, и они постоянно ездят в турне — правда по суше, а не по рекам, — но ведь это несущественно. Герои и героини, которых они играют, очень похожи на тех, которых играли мы. В пьесах говорится о той же любви, о тех же страстях, о тех же муках. И после спектакля, когда зрители расходятся, на лицах их то же выражение, какое бывало у нашего «провинциального сброда», когда он оставался — а это было всегда, — оставался довольным представлением.

— Дорогая, не говори глупостей… Вот мы и приехали!