Оренбургский владыка - Валерий Поволяев

Самым страшным перевалом оказался сам Кара-Сарык, он словно бы навис и над Китаем — с одной стороны и над Россией — с другой. Поглядывал и туда и сюда страшными ледяными зрачками, плевался снегом, осколками камней и смерзшимися кусками льда, сваливал вниз на людей многотонные лавины. Если удавалось кого-то накрыть, хохотал гулко, злобно, крутя веретеном мелкую твердую порошу, если затягивал петлю на чьей-нибудь шее, хохотал радостно. Ветры прятались здесь в каждой расщелине. Страшный это был перевал. Дутов будто почувствовал в своем беспамятстве приближение опасности, неожиданно затих. Его тело сделалось меньше, ровно он усох, хрип, раздававшийся из-под края ковра, стал неприметным, а потом и вовсе исчез.

На перевале, на нижнюю страховку были отправлены два урядника — калмык и Удалов, недавно нацепивший на погоны лычки. Все спускались с округлого, похожего на большую ковригу многослойного плато, пышущего льдом, выбирали веревки и показывали пальцами на задымленную глубину пространства. Людям чудилось, что они видят в далекой дали, в тумане, что-то зеленое, некий расцветающий по весне оазис, растягивали губы в улыбке — неужели скоро всем мучениям конец? В следующее мгновение на лица вновь наползало неверящее выражение…

Когда спускали атамана, неожиданно лопнула одна из веревок — угодила на острое, опасное обколотое ребро и распустилась отдельными витыми кудряшками. Калмык, приготовившийся вместе с Удаловым принять Дутова в вытянутые руки, замер: сейчас Александр Ильич сорвется… Хорошо, кроме одной веревки ковер был перехвачен второй, страховочной, — она натянулась и также скользнула по каменному срезу, как по лезвию ножа. Африкан напрягся, закричал так, что над его головой задрожал серый воздух:

— Сто-о-ой!

Казаки, находившиеся наверху, под самыми облаками, замерли. Ковер, в который был закутан атаман, качнулся раз, другой и остановился. Калмык стоял с вытянутыми руками, ждал. Удалов вдруг демонстративно сунул руки в карманы и отвернулся в сторону.

— А по мне — плевать, — произнес он едва слышно, — по мне хоть хлопнулся бы он на камни. Похоронили бы его — так героями не мучались, вернулись бы в Россию.

— Тише дур-рак, — не разжимая рта, произнес калмык, — иначе контрразведка отведет тебя за ближайший пупырь и шлепнет.

— Тьфу! — Удалов с усмешкой повертел круглой, в неряшливых седых прядях головой. — Так и помрем, боясь всего и вся.

— Ты видел, около Ольги Викторовны, да около нашего Семена Кривоносова лысый попик с жидкой бородкой увивается?

— Видел. Взгляд у него тяжелый.

— Говорят, этот попик и есть наш новый начальник контрразведки.

— Фьють! — удивленно присвистнул Удалов. — Как бы наш Семен не вляпался в какой-нибудь навоз.

— Я тоже об этом думаю. Но — бог не выдаст, свинья не съест. Будем надеяться, что Сенька окажется хитрее этого попика.

Ковер с беспамятным атаманом тихонько, по сантиметру благополучно двинулся вниз, — поднимать его, чтобы заменить лопнувшую веревку, не стали, — а вдруг треснет и другая, и тогда спеленутый атаман сверзнется вниз, на камни.

— С каким бы удовольствием я плюнул бы на все и вернулся в Оренбург, — неожиданно проговорил Удалов вновь, приложил пальцы к ободранным, сочившимся сукровицей губам, — или в Семиречье.

— Тс-с-с! — калмык предупреждающе вскинул голову.

Но Удалов его не слышал.

— Семиреченская земля — такая богатая, что и белых бы прокормила, и красных… Чего нам делить и хлестать друг друга до смерти? А, Африкан? Почему мы этим занимаемся, а?

— Тс-с-с!

— Не затыкай мне рот, Африкан!

— А я и не затыкаю, — с сожалением посмотрел калмык на напарника.

Он и сам с удовольствием остался бы в Семиреченском крае, хлебном и рыбном, расположенном между великими кыргызскими озерами Балхаш, Сасыколь и Алаколь и грозными тянь-шаньскими и джунгарскими хребтами. По благословенной территории Семиречья протекает семь рек, потому край так и зовется, — это Или, Саратал, Биен, Аксу, Лепсы, Баскан, Сарканд.

На всех этих реках калмык бывал.

По лицу Бембеева пробежала судорога, он отвел глаза — не хотелось никого видеть, ни Удалова, ни Дутова, ни попика, который, словно что-то почувствовав, перевесился через ледяной карниз и теперь пристально вглядывался в калмыка. Была бы воля Африкана, он застрелил бы этого человека. Но нельзя. Сейчас положение такое, что не палить друг в дружку надо, а аккуратно поддерживать под локотки, потакать во всем, и держаться вместе. Только вместе. Если разойдутся и начнут действовать врозь — это будет конец. Для всех конец — для правых и виноватых, для контрразведчиков и для этих самых… как их? — чекистов, для казаков, полжизни проведших на фронте, и тех обозников, которые, кроме пука из кобыльей задницы, ничего толкового за все годы военной жизни и не нюхали, — всем каюк.

Ах, как напрягся священник! Интересно, почему он не носит крест? Может быть, он и не священник вовсе?…

Скрестились два взгляда, священника и калмыка, только искры во все стороны полетели. Вспыхнуло пламя и погасло. Никто не увидел его — только Африкан да попик, хотя ни один из них до конца и не понял, что происходит. А происходило нечто печальное — все они теряли родину. Навсегда.

Часть третья

Китайский Суйдун нельзя было назвать ни городом, ни селением, ни расхристанной косоглазой деревенькой — это была жалкая крепостишка, откуда местные власти пытались управлять людьми, живущими в горах. Когда-то Суйдун был серьезной крепостью, имел хорошее вооружение, прикрываясь его мощными каменными стенами, можно было месяцами отражать любое нападение, имел он и подземные колодцы, тюрьмы, кладовые с едой, пороховые погреба — словом, все что положено солидной цитадели. Но потом она измельчала, потеряла свое былое значение, превратилась в обычное пугало — от прежней славы остался лишь мрачный облик, да загаженные красноклювыми памирскими галками зубцы крепостных стен. Можно было бы, конечно, и эти зубцы снести к чертовой матери, но стены являлись частью здешних скал, коренной породой, чтобы смахнуть их, потребовался бы порох со всего Китая.

Суйдун был Богом забытым местом. Вот чего Дутов боялся в своей жизни — так это оказаться в забвении.

Перед уходом в Китай, — еще до болезни, — Александр Ильич отправил в штаб фронта донесение, где, в частности, отметил: «Я вывел в Сергиополь 14 000 человек [61], более 150 пулеметов и 15 орудий, все госпитали Красного Креста и Согора [62], все милиции и прочие вспомогательные части. Запасы снарядов и патронов имею. Все казначейства и прочие деньги при мне. Необходима теперь помощь нам — через китайское и японское правительства, которые имеют консулов в Чугучане — деньгами, зерном, обмундированием, короче, всем. Мы умираем с именем России на устах и за веру Православную и честь русскую. Верим только в одно — нашу окончательную победу». Закончил Дутов это послание словами, которые застряли у него в мозгу, были выцарапаны где-то в душе, по живому, кровью: «Донося обо всем, уверен, что мы здесь не будем брошены на произвол судьбы». Одного он боялся и от одного заклинал — и себя самого, и своих близких — не быть забытым и брошенным.

Пакет атаман отправил со штаб-офицером для особых поручений, войсковым старшиной Новокрещеным. Тот зашил его в шинель, нахлобучил на глаза мерлушковую солдатскую папаху и скрылся в метели. Дошел он до штаба фронта или нет, Дутову не было ведомо [63].

Когда атаман пришел в сознание после тяжелого тифа, то поразился звонкой давящей тишине, которой было наполнено пространство. Она воспринималась им вообще много хуже, чем рвущий барабанные перепонки грохот снарядов и резкий, заставляющий зудеть зубы свист пуль. Тишина воспринималась им, как беда. Это всегда — чья-нибудь сломленная жизнь, горе или поражение. Атаман вытянул голову на подушке, прислушался и позвал жену:

— Оля!

— Очнулся? — возникнув неслышно из затемненного пространства, прошептала обрадованно Ольга.

— Да. Я что, долго болел?

— Долго.

— Оля, почему так тихо?

— Мы в Китае, Саша. Мы покинули Россию. По-ки-ну-ли. Нас вынудили.

— Мы покинули Россию, — повторил вслед за женой Дутов, также шепотом, едва слышно.

Атаман повозил головой по подушке и вновь потерял сознание.

Болезнь отступала от Дутова медленно, неохотно. Он и раньше болел тифом, но чтобы так тяжело, так долго…

Как-то вечером Дутов хотел позвать священника, чтобы исповедоваться — слишком плохо ему было, — но потом махнул рукой:

— Не надо священника!

Ольга Викторовна, сидевшая у его изголовья, не поняла:

— Чего?

Дутов не ответил, но минут через пять с удивлением увидел входящего отца Иону, пахнущего ладаном, с расчесанной редкой бородкой, с ясными, наполненными кротким светом глазами.