Есенин, его жёны и одалиски - Павел Федорович Николаев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я люблю этот город вязевый,
Пусть обрюзг он и пусть одрях.
Золотая дремотная Азия
Опочила на куполах.
А когда ночью светит месяц,
Когда светит… чёрт знает как!
Я иду, головою свесясь,
Переулком в знакомый кабак.
Шум и гам в этом логове жутком,
Но всю ночь напролёт, до зари,
Я читаю стихи проституткам
И с бандитами жарю спирт.
Сердце бьётся всё чаще и чаще,
И уж я говорю невпопад:
– Я такой же, как вы, пропащий,
Мне теперь не уйти назад.
Поэт жил на пределе возможного, мучаясь сам и терзая жену. В одну из ночей Соломон Юрок был разбужен телефонным звонком.
– Приезжай срочно, он меня убивает! – взывала Дункан.
Приехал и… застал супругов мирно спящими в одной постели, только портье глядел многозначительно и печально.
Макс Мерц говорил, что Айседора часто пряталась у друзей от пьяного супруга. «Она была в смертной тоске, – писал Мерц, – как загнанный охотниками зверь. Я поговорил с ней по душам и посоветовал не мириться со столь неподобающим обращением».
На совет друга Айседора заявила:
– Знаешь, Есенин всего лишь русский мужик, а русскому мужику свойственно напиваться по субботам и поколачивать свою жену!
Не будем опровергать познаний Дункан в русской жизни, но заметим, что у Сергея Александровича почти каждый день был субботой, да и ночи он временами прихватывал.
…После короткой передышки в Нью-Йорке Дункан продолжила гастроли: Индианаполис, Луисвилл, Канзас-Сити, Сент-Луис, Мемфис, Детройт, Кливленд[70], Балтимор, Филадельфия. Турне завершилось в Бруклине. Там представление проходило в музыкальной академии в рождественскую ночь. После этого наши герои вновь оказались в Нью-Йорке. Здесь Сергея Александровича посетил Д.Д. Бурлюк, один из первых русских футуристов.
Для компании Давид Давидович прихватил с собой молодого поэта М.О. Мендельсона. Встреча проходила в гостинице «Уолдорф-Астория». Марк Осипович вспоминал:
«Пытаясь скрыть волнение, я вместе с другими прошёл через импозантную входную дверь отеля. Затем измерил взглядом бесконечную, как мне показалось, длину вестибюля гостиницы – там жильцы и гости проводили деловые встречи – и наконец, вступил в лифт, которым ловко орудовал самоуверенный мальчишка в нарядном мундирчике.
Я оказался в таком месте впервые. Потом мне рассказали, что гостиница эта всё ещё оставалась для американцев символом приобщения к кругу людей удачливых и респектабельных. Да, многие американцы всё ещё считали, что в самом большом городе США нужно останавливаться только в подобном, широко разрекламированном обиталище для приезжих…»
И вот гости в номере поэта: «Навстречу нам не спеша вышел молодой, очень молодой человек. Сначала мне даже показалось, что это мой ровесник. Молодой человек был хорошо одет и изящен. Его русые, переходящие в золото волосы, его лицо, освещённое светом синих глаз, – всё казалось знакомым. Это, конечно, был Есенин. На его лице не было и тени улыбки, а я почему-то ожидал иного – весёлого лукавства. В нём, как мне казалось, должно было запечатлеться превосходство советского поэта над миром, в котором он очутился…»
Сергей Александрович посадил гостей лицом к огромному окну, а сам сел к нему спиной. «Постепенно возникло впечатление, – вспоминал Мендельсон, – что, расположившись подобным образом, Есенин проявил какой-то умысел. Вскоре я почувствовал, что поэт как будто сознательно стремился не задерживаться взглядом – хоть на одно мгновение – на открывавшейся перед нами панораме уличной жизни Нью-Йорка».
Разговор Бурлюка с Есениным не клеился. Давид Давидович явно испытывал комплекс эмигранта: сидел на краешке стула, в голосе его проскальзывали заискивающие нотки, и он назойливо предлагал советскому поэту свои услуги. «Вероятно, говорил Бурлюк, Сергей Александрович хотел бы получше познакомиться с достопримечательностями Нью-Йорка? Что ж, это можно без труда устроить. Турне по этому многообразному городу – дело очень хорошее. Как постоянный житель американского метрополитена, он охотно взял бы на себя обязанности гида. Он был бы очень рад оказать такую услугу приезжему русскому поэту».
В ответ Есенин с резкостью в голосе объявил, что он здесь не хочет никуда идти, ничего не намерен смотреть и вообще не интересуется в Америке ничем. Сергей Александрович смотрел на гостей, но ни разу не обернулся к окну. Снова и снова поэт как бы заставлял Бурлюка и его спутника осознать: то, что происходит за стенами гостиницы, его абсолютно не трогает. Сидя в кресле или нервно бродя по комнате, Есенин всё время находился как будто далеко от Нью-Йорка. Это был вызов тому обществу, в котором он очутился; это была яростная неприязнь к миру буржуазной бездуховности.
…Выступления Сергея Александровича в Америке были редки. Как-то он читал стихи рабочим – выходцам из России – стихи о природе и о преобразовании России. Рабочие интуитивно уловили революционную струю в поэзии Есенина и с воодушевлением приветствовали его. Выступление поэта сопровождалось одобрительным гулом зала. В конце января нового, 1923 года Есенин выступал в квартире американского поэта Мани-Лейба. Собрались в основном евреи, эмигрировавшие из России. Вечер был с угощением и выпивкой. Сергей Александрович, как говорится, «набрался». В состоянии сильного опьянения пытался избить жену. Его связали и уложили на диван. Тогда Есенин стал ругать присутствовавших:
– Жиды, жиды, проклятые! Распинайте меня!
Мани-Лейб нагнулся к нему:
– Серёжа, ты ведь знаешь, что это оскорбление.
Есенин умолк, а потом, повернувшись к Мани-Лейбу, повторил:
– Жид!
Мани-Лейб подошёл к нему и шлёпнул его ладонью по щеке. Есенин в ответ плюнул ему в лицо.
Мани-Лейб выругался. Есенин, полежав с полчаса связанным, успокоился и попросил:
– Ну развяжите меня, я хочу домой.
Выспавшись и вспомнив свои ночные «приключения», Есенин устыдился их и решил как-то загладить тягостное впечатление, произведённое его поведением. Как не раз уже было, сослался на болезнь – эпилепсию:
«Перед вечером у меня был припадок. Сегодня я лежу разбитый как морально, так и физически. Сиделка провела у моей постели всю ночь. Приходил доктор и сделал мне укол морфия. У меня та же болезнь, какой болели Эдгар По и Мюссе.
Душа моя неповинна в том, что произошло. Я проснулся утром в слезах, мой добрый Мани-Лейб! Я прошу вас проявить ко мне хотя бы жалость».
Мани-Лейбл проявил таковую, и Есенин «отблагодарил» его: подарил одну из своих книг и в посвящении написал: «Жиду Мани-Лейбу». Что касается эпилепсии, то мнения исследователей здесь расходятся, а документальных данных (заключения врачей) по этому вопросу
