Под знаменем Врангеля: заметки бывшего военного прокурора - Иван Калинин

Ну, а черные в Алжире служат?

Негров нету. Оттуда им близко до родины, удрать могут. Их ведь знаете как набирают? Ночью французская рота окружит негритянскую деревню, а с рассветом выгонит всех мужчин на площадь. Там вербовщики ставят мелом крест на черных спинах у тех, кто, на их взгляд, годен к военной службе. Потом под конвоем гонят в порт, а оттуда во Францию. Они, что скот, идут, куда прикажут. Француз ему в рыло, он только свои белые зубы скалит да веки, как ворота, растопыривает. А ведь это сила Франции. Теперь треть всей французской армии составляют колониальные войска.

В Серкеджи черные жили в бараке, рядом с нами, но французы не допускали никакого общения их с русскими. Боялись, что в это покорное стадо, опору Франции и ее республиканского строя, через нас проникнет большевистская зараза. Негры, по своей дикости, иногда позволяли себе подтрунивать на своем непонятном языке над обитательницами женского барака, страшно гримасничать им вслед. Но по натуре они, видимо, не злой народ, как мы заключили из одного факта. В штаб-офицерском бараке проживал некий полк. Колесниченко, юноша лет 25. Однажды он из пьяного озорства ударил ни с того, ни с сего негра-часо- вого. Гарнизонный устав дает право часовым в случае нападения на них действовать оружием. Негр, однако, не заколол офицера, которого арестовали и водворили в чуланчик при том же бараке, где помещался чернокожий караул.

Нельзя ли Колесниченко перевести в другое место и приставить к нему русских часовых? — обратился я к ротмистру Александровскому. — Ведь негры дики; они из мести могут ночью придушить нашего офицера.

Ерунда. Французы их держат в черном теле и так часто лупят, что они привыкли к этому удовольствию. Будьте покойны: ничего не сделают.

Комендант оказался прав. Инцидент окончился благополучно. Колесниченко через несколько дней отправили на плавучую тюрьму «Рион», как крайне подозрительную личность. Его полковничий чин возбуждал сомнения, равно как и его рассказы о том, что он учился в Пажеском корпусе и служил в императорском конвое.

Как ни обесценилась теперь вся эта прежняя мишура, но она служила маркой политической благонадежности, открывала двери русских учреждений и весьма помогала устраиваться на тепленькие места в разных земгорах. Да и иностранцы относились далеко не безразлично к русской знати. Особенно импонировали русские титулы. Если adjudant’y было лестно завести любовную интрижку с княжной Волконской, то и какой-нибудь английской мистрисс Смит доставляло громадное удовольствие иметь кучером графа Шереметева.

Ввиду этого в эмиграции появилось неисчислимое количество титулованных. Я знал одного Рафаиловича, который выдавал себя за князя. В Египте, среди русских беженских масс, одно время подвизался граф Коваленко. Поляки все поголовно превратились в графов.

Один раз в Серкеджи в комендантский барак явился при мне некий юноша, гражданский беженец, и предложил свои услуги в качестве переводчика.

Ваша фамилия? — спросил его комендант.

Князь Доливо-Добровольский, — ответил юноша, не совсем твердо произнося титул.

Позвольте, — вмешался я. — Какой же вы князь? Князей Доливо-Добровольских нет и никогда не было.

Мой отец киевский предводитель дворянства…

Совершенно верно. Имел честь с ним встречаться в Киеве. Потому и утверждаю, что этот хвостик спереди вы, молодой человек, зря себе прицепили.

Adjudant’a совершенно не интересовали русские самозванцы, раз они не затрагивали его личности и не нарушали порядка. Зато всех буянов и скандалистов он ругал на все корки и щедро рассыпал по их адресу титул «bolchevik». Мелких нарушителей порядка он выдерживал под арестом в лагере или в «казарме Лафайета», крупных ссылал на пароход «Рион», где была устроена плавучая тюрьма.

Невзирая на строгий надзор, люди уходили из лагеря. Чаще всего убегали те, которые уже вкусили прелестей вольной жизни. Как ни ужасно было жить под цареградскими заборами, но в серкеджинской клоаке, обнесенной проволокой, они чувствовали себя еще хуже.

— Жизнь в Константинополе горька, зато там своя волька, — говорили они, прожив несколько дней в лагере. — Нет, тут у вас противнее. Надо «драпать». Нечего будет есть, начнем воровать. Ну, тогда уж не обидно и в тюрьму попасть. А то ведь чины армии, спасатели отечества, а сидите на манер каторжников.

Однообразная лагерная, чисто животная жизнь изредка нарушалась каким-нибудь скандалом вроде избиения чернокожего часового.

Другой раз случилось более диковинное происшествие.

Из Франции для нужд оккупационного корпуса привезли целый пароход вина, которое выдается каждому солдату французской армии (кроме чернокожих) ежедневно по поллитра. Для разгрузки парохода нарядили казаков. Последние стали перекатывать бочки в сарай, находившийся рядом с нашим лагерем. На ночь сарай запирали; те же бочки, которые не успевали туда вкатить до темноты, оставались снаружи, под наблюдением чернокожего часового. Присмотревшись во время работы к обстановке, казаки ухитрились ночью похитить одну бочку. Кража была совершена столь дерзко и столь ловко, что французы онемели от изумления и оставили без расследования и возмездия эту воровскую, но молодцовскую проделку.

Но один раз воры были позорно наказаны.

Настал тот час, когда всех казаков выстроили, чтобы пересчитать и посадить на пароход для отправки на Лемнос. Раздали на дорогу хлеб и консервы. В этот самый момент пришло известие, что отправка отменяется ввиду перегруженности транспорта продуктами. Розданные консервы и хлеб отобрали и понесли в лагерный цейхгауз. По дороге часть их расхитили сами же назначенные для переноски люди. Ротмистр Александровский, узнав об этом, приказал обыскать этих людей. У двух, одного донца и одного кубанца, нашли краденое.

Казаки! — обратился Александровский к «братве», — ваши товарищи хотели обобрать вас же самих. От покраж уменьшается доля, которая приходится на каждого из вас. В этом деле заинтересованы вы сами. Нельзя потворствовать такому безобразию. Что мне делать с виновными?

Сечь! — все, как один, закричали казаки.

Большинство из них сами не любили оставлять без внимания то, что плохо лежало. Но здесь заговорил шкурный интерес: каждый почувствовал себя обокраденным.

Провинившиеся, видя всеобщее озлобление, побледнели.

Я член Кубанской рады, меня никто не имеет права подвергать телесному наказанию, — заявил дюжий, широкоплечий «кубанец» в такой громадной бурке, что в ней можно было спрятать не пару банок, а весь лагерный цейхгауз.

Член рады? Народный избранник! — раздались иронические голоса. — Законодатель, а этаким делом занимаешься. Все вы в раде кричали, что мы на фронте грабим, вешать нас за это требовали. А как отведали нашего здешнего житья-бытья, так сами пускаетесь грабить… Десять лишних ему за то, что член рады!

Adjudant’y объяснили, что самосуд за кражу у товарищей — исконный казачий обычай. Он согласился на порку.

Все население лагеря выстроили в карре на дороге перед бараками. Французские солдаты любовались невиданным зрелищем из окон «казармы Лафайета». Офицеры держали в руках фотографические аппараты, чтобы запечатлеть эту картину. Черные сыны Судана таращили свои глаза и заливались смехом, приседая при этом до земли.

Виновных привели на середину карре. Тут же поставили и вещественные доказательства. Первым заставили раздеться и лечь на свою бурку великана-кубанца.

Помилосердствуйте… ей богу, не виноват!

Двое держат его за плечи.

Братцы, да что ж это?

Добровольный палач из казаков замахивается жестким английским ремнем.

Не позорьте звания члена демократического учреждения. Во имя вольной Кубани… Ой-ой-ой! Ой-ой-ой!

Народный избранник почувствовал мучительное прикосновение ремня к голому телу. Обхватив руками свою косматую голову, он все время выл зверем, пока его секли. Когда же экзекуция кончилась, встал как ни в чем не бывало. Донец перенес порку так спокойно, точно она была для него самой обычной вещью.

Таковы сценки, разыгрывавшиеся иногда на константинопольских улицах.

Мечта славянофилов исполнилась. Русская армия, — русская в кавычках, но истинная сторонница тех национальных начал, которые провозвещали они, — наконец прибыла в Византию, родину своей культуры. «Растленный Запад», в лице французских солдат и офицеров, с изумлением наблюдал исконные нравы народа-богоносца.

Немало скандалов возникало и в женском бараке.

Благодаря помощи американского Красного Креста, женщины жили сравнительно сносно. Как и в штаб- офицерском бараке, у них имелись койки, матрацы, одеяла. Им выдавали какао, консервированное молоко и т. д. Этими дарами Америки они подкармливали своих настоящих и походных мужей.

Бездельная жизнь на всем готовом окончательно обленила даже тех из них, которые дома привыкли к труду.