Афанасий Фет - Михаил Сергеевич Макеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тем же, показалось поэту, грешило египетское искусство — иносказательное, символическое и уродливое, огромная коллекция которого была представлена на третьем этаже Нового музея. Зато «греческий» второй этаж вызывал у автора антологической лирики ощущение глотка воздуха. «Нет! нет! пойдёмте скорее во второй этаж, — призывал автор очерков «Из-за границы», — там древняя Греция. Там сухой жезл символа прозяб и распустился живыми, неувядающими цветами мифа. Там нет сентенций. Там один закон, одно убеждение, одно слово — красота»284. Не прошёл он мимо ещё одной пользующейся известностью новинки, уже несколько более низкого сорта, — заведения Кроля, огромного дворца, построенного в районе Тиргартен и предназначенного для разнообразных «увеселений»; среди них были тир, буфет и театр; игру его актёров путешественник счёл «чудовищной», а пьесу — «ничтожной».
Путешественник полюбовался также учениями прусских драгунов и кирасиров, поговорил о ценах на корма для лошадей и сроках производства офицеров с любезным майором, оказавшимся принцем Мекленбургским, посетил местный танцзал, где специально нанятый «танц-директор» вальсировал по очереди с каждой из немногочисленных зашедших туда дам, и отправился, снова поездом, из Пруссии в Саксонию, не переставая по дороге восхищаться тем, как много могут извлекать немцы из скудной неплодородной земли.
В Дрезден Фет прибыл 28 июня (10 июля), остановился в отеле «Берлин» и принялся осматривать город, не особенно замечательный с точки зрения архитектуры, но богатый и оживлённый. Помимо некоторых «популярных» развлечений вроде ничтожной циклорамы[22] Фет посетил главные достопримечательности Дрездена: сокровищницу саксонских королей «Зелёный свод» (и счёл её содержимое «редким по цене, а не по художественному достоинству») и, конечно, картинную галерею, полностью оправдавшую его ожидания. Из массы потрясших его картин Фет в своих путевых заметках выделил «Ганимеда» Рембрандта, заставляющего забыть «неверность мифу» «изумительной верностью природе и творческой правде» (где изображён орёл, поднимающий в воздух вот-вот заревущего четырёхлетнего мальчика, обмочившегося от страха), и «Мадонну» Гольбейна, отметив, что при работе над ней «затруднительные условия гений художника умел превратить во всемогущие средства, которыми он передаёт свою благоговейную душу». Главная картина галереи — «Сикстинская Мадонна» — произвела на Фета должное впечатление: «Я просидел перед образом Мадонны di San Sisto два часа и понял, почему по улицам народ толпою следовал за Рафаэлем. Из галереи я вынес неподдельный восторг и счастье, которого уже не утрачу в жизни»285. Восхитившись видом на Эльбу, побывав в местном музыкальном театре на опере Моцарта, исполнением которой остался крайне недоволен — военный саксонский оркестр понравился ему больше, — Фет наконец отправился в Карлсбад.
«Если не взглядывать вправо и влево, через черепичные крыши однообразных трёх- и четырёхэтажных домов, на тёмно- и светло-зелёные стены почти отвесно подымающихся сосновых, еловых и буковых лесов, испещрённых живописными глыбами серых скал, а смотреть только перед собою, вдоль тесных улиц, первое впечатление не будет ни отрадно, ни поэтично. Немецкий городок — и только» — так Фет характеризует Карлсбад, где около двух месяцев вёл жизнь типичного «пациента»: вставал в пять утра, шёл к источнику, дожидался своей очереди набрать в кружку целебной воды, которая «в первые дни ужасно противна, но потом привыкаешь». С шести до семи слушал оркестры, в девять пил кофе под каштанами Старой Долины — центральной и самой фешенебельной улицы с многочисленными магазинами, гулял до обеда, снова гулял до и после вечернего кофе. Для разнообразия можно было играть на биллиарде, рассматривать отдыхающих и делать наблюдения о национальных характерах: шутить над глубокомысленными думами и мировой скорбью на лицах соотечественников и над скрупулёзностью англичан, чувствующих себя обязанными веселиться и развлекаться, раз за это заплачены деньги, пусть даже «веселье» доставляет нестерпимые мучения; любоваться прекрасными пейзажами предгорья Альп. Были и ещё вполне заурядные, но типичные для курорта удовольствия: представления (к примеру, с участием «учёного пуделя, стяжавшего лавры во всех частях света»286) и балы по субботам.
Рутину курортной жизни прервала неожиданная встреча с сестрой Надей, которая в это время, пишет Фет в мемуарах, «получивши по разделу наше родовое гнездо Новосёлки, отдала его в управление зятю А. Н. Ш[еншин]у, а сама, по случаю сильно пошатнувшегося здоровья, отправилась со старою девицей, Софьей Сергеевной Нязевой, за границу, где проживала уже второй год, преимущественно в Неаполе»287. Внезапно она загорелась желанием увидеться со старшим братом и вместе с компаньонкой приехала в Карлсбад. Причина быстро выяснилась — Надя была влюблена в некоего русского богача по фамилии Эркель («Он такой обворожительный Фауст, что даже я, старуха, не в силах ему противоречить»288, — отзывалась о нём компаньонка) и пользовалась взаимностью, уже получила официальное предложение руки и сердца и успела ответить согласием. Поразившись, что об этом «Фаусте» обе женщины толком не знают, Фет навёл о нём справки — тот оказался «разорённым искателем приключений», который «не только женат, но не раз уже вступал в брак с неопытными девушками и затем бросал их на произвол судьбы»289. В откровенном разговоре с сестрой выяснилось, что ей об этом известно, но это не мешает её любви и счастью:
«— Я не хочу верить всем низостям, которые толпа с таким восторгом распространяет про людей избранных. Что же касается до меня, моя будущность обеспечена: хоть день да мой!
— На это, друг мой, — отвечал я полушёпотом и наклонив голову, — никакого возражения быть не может»290.
На следующий день сестра отправилась через Париж в Остенде, где собиралась провести четыре недели на морских купаниях. Фет, завершив курс лечения в Карлсбаде, продолжил блуждания по Германии.
Впрочем, теперь они подходили к концу. В тесном дилижансе он за день добрался до Гофа, где пересел на поезд
