Моя Святая Земля - Максим Далин

— Златолесье — дыра, — рявкнул король, вскочив и отшвырнув кресло. — А свадьба с тобой — чрезмерная любезность.

— Провинцией Святой Земли Златолесье не будет, — кротко ответила Джинера, на миг обернувшись, и выскочила из зала.

Витруф, вышедший за ней, покачал головой:

— Ваше высочество, золотце, к чему же клонится?

Джинера поборола порыв кинуться ему на грудь и заплакать.

— Милый Витруф, — сказала она печально, — неужели вы думаете, что мои слова что-то меняют? Или вы полагаете, что правнучка Горарда должна ползать в ногах того, кто в грош не ставит ни её землю, ни её предков? А вы уверены, что моя покорность что-нибудь изменила бы?

Бароны с побелевшими лицами держались за эфесы, но молчали.

— Быть беде, Джинера, — прошептала Доротея.

— Быть? — грустно улыбнулась Джинера. — Мы в беде, светик мой — всё равно, что в плену. И, быть может, нам придётся пережить ужасные вещи. Но мы — кровь Златолесья, нам должно исходить из этого.

Из парадного зала вышел мрачный Марбелл.

— О! — воскликнула Джинера. — Мессир некромант! Надеюсь, вы ограничитесь в своих подозрениях тем, что возьмёте с меня слово? Если принцесса клянётся честью дома, что невинна — её избавляют от унижений?

— Дорогая принцесса, — сказал Марбелл сокрушённо, — не стоит принимать всё к душе. Я в вас не сомневаюсь — ваша гордость мне порукой. Что ж до этой несчастной ссоры… Перемелется — мука будет, а государь… его нрав крут, но через час он забудет и одумается. Завтра ваша свадьба…

— А после неё всё может и кончиться, если так получится, — кивнула Джинера. — Чем кончится, Марбелл? Король отошлёт меня домой? Запрёт в монастыре? В клетке? Задушит? Чем?

Марбелл тяжело вздохнул.

— Не стоит так резать, ваше прекрасное высочество. Вам ведь нужны друзья при этом дворе?

Джинера устало взглянула некроманту в лицо:

— Мессир, вы вправду полагаете, что я и король Алвин могли бы стать друзьями? Или вы говорите о Кайле? Или о той бледной даме, которая отослала мою няню? Или, быть может, паче чаяния, вы говорите о себе?

— О себе — говорю, — кивнул некромант. — Я сделаю всё, что в моих силах, принцесса.

— Благодарю, мессир, — сказала Джинера с горькой улыбкой. — "Я сделаю всё, что могу", — говорит некромант при благом дворе. Скажите, к какому виду потусторонних кошмаров относится государь Святой Земли, если вы что-то можете в этом смысле?

Её свита усмехнулась невесёлой шуточке, но Марбелл побледнел так, что пятно на его лице показалось вдвое темнее, и покачал головой.

— Ох, я угадала, — выдохнула Джинера. — Добрый мессир, отведите меня и моих людей в покои, отведённые для нас в этой обители Света. Мне хочется к няне и чего-нибудь похлебать из миски моей собачонки.

Марбелл жестом предложил ей следовать вперёд, но ничего больше не сказал.

Эральд ел, а Сэдрик смотрел на него, облокотившись о стол здоровой рукой — с тем же, кажется, выражением лица, с каким сам Эральд смотрел на голодающих селян.

— Думаешь, я прямо так уж мучился от голода? — спросил Эральд смущённо. — У тебя такой вид…

— Думаю, что дрянной это трактиришко, — так же смущённо отозвался Сэдрик. — Не для тебя. Но тут, по крайней мере, явной отравы не подают.

— На самом деле, я ем всё, — сказал Эральд. — А отравы в том мире, где я вырос, не меньше, чем тут, наверное.

Сэдрик скептически хмыкнул — ему, кажется, не верилось. А Эральд думал, что в трактиришке в столичном предместье подали именно то, что на Земле назвали бы "здоровой пищей": хлеб из серой муки грубого помола, варёные вкрутую яйца, похожие на ощупь на резиновые игрушки, крупную серую соль и сбитень в глиняных кружках, сладкий, горячий и пряный до выступающих слёз — за который, по мнению Сэдрика, содрали несообразно много.

Эральд ел и никак не мог остановиться — он чувствовал себя ужасно голодным и уставшим, к тому же не мог перестать думать о людях, для которых привычен постоянный голод. Ага, король рос, как сказочный принц — в сказочной, по меркам его родной страны, роскоши. И голод для него — отвлечённое понятие, и нищета — отвлечённое понятие… А Провидение родины знакомит государя с обстановкой, подумал Эральд с грустной иронией. Чтобы государь точнее понял, ради чего ему жертвовать собой.

А кроме попытки пожертвовать, другого пути нет.

И оставалось только поражаться, что этот самый путь не ужасал. Чем дальше, тем острее Эральд чувствовал, как жизнь обретает смысл и цель — видимо, потому, что, хоть вернувшийся из изгнания король и воспринимает себя чужаком, Святая Земля не считает его таковым.

Святая Земля взяла своего короля себе — и король потихоньку это осознаёт.

В столице Эральд понял, что ошибался в хронологии: Средневековье тут ни при чём — если, конечно, скудные знания старшеклассника эпохи ЕГЭ позволяют сделать правильный вывод. Столица навевала, скорее, мысли о мушкетёрах Дюма или романах Пикуля: слишком уж это был крупный и многолюдный, цивилизованный, современный город.

Лес подступал к столице почти вплотную, но рядом с городом он уже не казался мёртвым. Сэдрик избегал пригородных деревушек, но в предместьях уже нельзя было не заметить: здесь живут, и весь окружающий мир согрет присутствием живых людей. По довольно широким дорогам ходили и ездили, а строения по мере приближения к городу, становились всё внушительнее.

Столица Святой Земли была каменным городом — Эральд невольно вспомнил Питер, хотя, конечно, ассоциация случилась, скорее, по контрасту, чем по смежности. Здешний архитектурный стиль, с точки зрения человека, воспитанного на Земле, больше напоминал позднюю готику, чем питерский классицизм или барокко — но и готика Святой Земли выглядела очень и очень специфично. Проходя мимо пригородной церковки, которую Сэдрик назвал храмом Святого Нума в Полях, Эральд притормозил и загляделся: что-то в ней, в шпиле-игле с глазом, в сером кружевном камне стен, в надменных каменных химерах, стерегущих святое место с четырёх углов, в гирляндах каменных роз и узких бойницах окон с витражами, изображающими облака, было и инопланетное, и инобытийное, и сказочное.

Такое же чувство потом у него вызвали и здания города. В столице Святой Земли, заплаканной мелкой моросью оттепели, была хрупкая прелесть, как в игрушечном городишке внутри стеклянного шара. Уютно, вот что. Просто — уютно.

На улицы выходили парадные подъезды особняков в три и даже четыре этажа, с вензелями над входом — и витрины лавок. На улицах, освещённых маслеными фонарями, продавали парное молоко из кувшинов, печёные яблоки и "плюшки-розочки, две на грош". Эральд ждал средневековой вони, помоев, текущих по улицам — но проезжие дороги превратились в мостовые из деревянных торцов, воняло, разве что, конским навозом, а помои текли по сточным канавам. От Средневековья остался крепостной вал, который, видимо, когда-то защищал от нападений извне городской центр — сейчас, очевидно, он уже утратил смысл, а к крепостной стене лепились лавочки городского рынка. Город, разрастаясь, выплеснулся из прежних границ, как Питер когда-то перерос Обводный канал; новую городскую черту обозначали вполне условные ворота, этакая триумфальная арка из колонн в виде стволов сказочных деревьев, переплетающихся кронами, обвивающих ветвями гербовый щит с изображением Святой Розы, с райскими птицами, раскрывшими невиданные хвосты, и единорогами, склонившимися на одно колено, как цирковые лошади. Ворота были украшены золочёными полотнищами — алым с неизбежной Розой и с золотым цветущим деревом на синем фоне.