Новоросс. Секретные гаубицы Петра Великого - Константин Радов

— Плаванию в Кантон, Ваше Сиятельство, никто из соперников помешать не в силе. Их военные корабли так далеко на восток не заходят. Китайские пираты против медитерранских — расшалившиеся дети. При нашем вооружении они не опасны — если, конечно, не зевать. Насчет Индии не скажу. Там, говорят, судов не меньше, чем в европейских водах, а побережье усеяно факториями, как эта сахарница — осами.

Потянувшись ложечкой, капитан осторожно похитил небольшой кусок у злобной полосатой стражи и опустил в чай (собственного привоза). Чуть отпил из чашки и продолжал:

— Но когда у "Савватия" будут новая мачта, крепкий такелаж и чистое днище — он даже с грузом уйдет от любого врага. Если не грузить лишнего, конечно. Прикажут директоры в Индию — пойду в Индию. Ничего экстраординарного. Что-то не так, Ваше Сиятельство?

— Видишь ли… Приостановка хартии меняет дело. Зачем нам компания, не защищенная имперским флагом? Фактории или торговых агентов на Востоке мы можем и сами завести. Денег на закупку товара хватит. Хорошо бы иметь промежуточные станции на пути, как у французов, англичан и голландцев, — но здесь мы с остендскими директорами одинаково неимущие. Или я неправ?

— Правы, Ваше Сиятельство. Кроме последнего: одна станция все-таки есть. Стать на якорь у островов Капо-Верде теперь вправе любое судно — и оставаться, сколько угодно капитану. Торговля вольная любым товаром, не говоря уж о корабельных припасах…

— Постой-ка. Это португальские владения? Там же всегда были самые тиранские и бесчеловечные правила: еще хуже, чем у испанцев.

— Были. До недавних времен. Раньше колония славилась богатством: все рабы в Бразилию через нее проходили. Потом стали негров возить напрямую, а в конце испанской войны французские приватиры сии острова ограбили догола. Такая настала нищета, что жители и сам коррехидор Антонио Виейра слезно умоляли короля о помощи. Жуан Пятый…

— Погоди, сам угадаю. Подданные просили денег, а самый богатый монарх Европы не дал ни гроша, но позволил промышлять чем угодно. Верно?

— Именно так.

— Потому он и самый богатый, что кошель открывать не любит. Бразильское золото, конечно, тоже способствует. Нет, король правильно сделал, что дал волю: теперь его подданных деньгами снабдят иностранные моряки. Говоришь, сколько угодно — столько и оставайся?

— Да, Ваше Сиятельство. Только незачем. Недели хватит для пополнения запасов и матросам на отдых. Самое большее — двух. Что касается провианта — хлеб там дорогой, быки мелкие; одни фрукты в избытке. Апельсины превосходны: почти как неаполитанские. Рыбы вокруг островов не очень много, если не считать китов…

— А китов много?

— Более чем. Иногда видны сразу по два-три фонтана.

— Прекрасно! Еще бы вблизи Капштадта иметь пристанище и на полпути от него к Кантону. Как скоро по выходе из порта начинается цинга?

— Больные появляются на второй месяц; умершие — к концу третьего. На берегу поветрие отступает.

— Отступает? Это многие замечали. Почему — неизвестно. Самая загадочная болезнь. Так просто ее избежать: неделя берега на каждый месяц моря, и все в порядке. Еще бы этот берег найти! Надо всем бесхозным островам, что на пути лежат, устроить ревизию.

— Полезное дело, Ваше Сиятельство. Но не обязательное. Можно и потерпеть.

— У тебя сколько умерших от болезней? В пропорции к команде?

— Десятка полтора из семидесяти трех. Немного для такого плавания.

— Да, по английским меркам — немного. Только я не английский король: у меня людей меньше. Особенно — опытных моряков. В Лондоне капитану достаточно прийти в портовый кабак, позвенеть мошной — и команда набрана. По миновании надобности матросов распускают. Они не свои: какой смысл их беречь?! А в России… Дело даже не в том, что крепостной человек денег стоит. Здесь каждый моряк, ходивший за двадцать тысяч верст — редкость и диковина. Того и гляди — уведут, как породистого коня. Не сочти за упрек в небрежении: ты достойно несешь службу, ни в чем не уступишь лучшим ост-индским капитанам. Но озаботиться сокращением потерь придется. В этом надо превзойти даже лучших, и превзойти значительно.

— Я понимаю. Вам нужны свои, верные люди на кораблях.

— Правильно понимаешь. Мы еще об этом поговорим. Ты отдыхать здесь предпочтешь или в Неаполе?

— Ну, если есть такая возможность…

— В Архангельске стоит новый корабль. Команда наполовину набрана. Есть груз в Ливорно и Неаполь. Капитана до тебя не ставил.

— Когда выезжать в Архангельск? Могу хоть завтра.

— Послезавтра. Оставь еще день на разговоры.

Контуры нового механизма для добычи Больших Денег начинали помалу проступать из тумана неведения. Детали требовали доработки; вся система выглядела кособокой и неуравновешенной, понеже китайцы не берут европейских товаров — только серебро. Но возможность сей механизм отладить и запустить не подлежала сомнению.

Лука укатил в Архангельск; а на санкт-петербургской сцене продолжал бесчинство Deus ex machina. Будь я автором этой пиесы — ей-Богу, постеснялся бы таких сюжетных ходов. Что за нелепость, когда лучший акробат, только что отхвативший серию умопомрачительных трюков, вдруг спотыкается на ровном месте и остается лежать со сломанной шеей? Но безумное лето двадцать седьмого года еще не окончилось. Самый могущественный после Меншикова человек в Петербурге — граф Игнаций Амадеус Рабутин — сидел, беседовал с дамой; вдруг схватился за грудь (свою, а не собеседницы), судорожно дернулся и умер. Министру еще не было сорока лет. Не успел я придумать, кем заменить потерянный в его лице противовес Светлейшему, как под тем тоже зашатались подмостки. За время болезни фаворита царедворцы успели отвыкнуть от беззаконного самовластия, утомившего всех. Отвык юный император, стал возражать и огрызаться. Чувствуя колебание почвы под ногами, Меншиков принялся искать дружбы Голицыных: просватал за своего сына дочь князя Михаила Михайловича и поспешил вызвать фельдмаршала с Украины. Но было поздно. Гнилая ткань власти расползалась быстрее, чем он сплетал новые нити. В одно прекрасное утро к нему явился майор гвардии генерал-лейтенант Семен Салтыков с объявлением ареста от императора. Князь упал в обморок, ему пустили кровь. По ехидству фортуны, злейшими врагами Светлейшего оказались те, кто вчера наиболее раболепствовал перед ним. Барон Остерман, князь Василий Лукич Долгоруков… Расставить на ключевые места ловких льстецов еще не значит окружить себя сторонниками.

При первом известии о сих событиях я бросился к князю Дмитрию Михайловичу. Надлежало действовать. Какая от этого польза, если великого казнокрада во главе империи заменит скопище мелких интриганов?!

Время перемен

Если бы внутренняя жизнь России подчинялась разуму и логике, после удаления Меншикова у руля империи непременно должны были встать Голицыны. Князь Дмитрий Михайлович бесспорно превосходил прочих сановников умом, образованностью и государственным опытом, при этом оставаясь в свои шестьдесят два года моложавым, бодрым и деятельным. Его младший брат, единственный (не считая Сапеги) русский фельдмаршал, занимал столь же исключительное положение в войске. Но…

В том-то и дело, что, опрометчиво полагаясь на разумность мира сего, непременно наткнешься на какое-нибудь "но".

Ниспровергатели Светлейшего действовали настолько косвенным и осторожным образом, что инициатива сей революции легла на детские плечи мальчика-императора, не достигшего еще двенадцати лет.

Действие, подобающее правящему государю, а не состоящей под опекой личинке монарха, поставило юного Петра в двусмысленное положение. По завещанию Екатерины, ему полагалось лишь присутствовать на заседаниях правящего страною Тайного Совета, не вступая в администрацию до совершенных лет. На самом же деле скучное заседание он посетил один раз (еще при Меншикове), а все важнейшие назначения производились если не им, то его именем. Самой приближенной фигурой сделался двадцатилетний оболтус Иван Долгоруков, подольстившийся к августейшему отроку тем, что приобщил его к взрослым развлечениям: вину, девкам и охоте. Все мальчики торопятся стать взрослее (или хотя бы казаться); новый фаворит умело играл на этой струне.

Бесчисленная и бессовестная родня кинулась пользоваться фавором развратного сопляка, в одночасье ставшего обер-камергером и генералом. Пожалуй, князь Василий Владимирович остался единственным из Долгоруковых, кто вел себя относительно прилично. Остальные… Как будто своекорыстный и честолюбивый дух Меншикова рассыпался на множество мелких душков, нашедших приют в сих персонах.

С ванькиной веселой компанией за влияние на императора боролся его официальный воспитатель, вице-канцлер барон Остерман. Столкновение казалось неизбежным; но мальчик еще раз проявил характер и дал понять, что намерен держать в равном приближении и друзей, и учителя.