Последний рубеж - Андрей Стерхов

В следующий миг муллватов разметало ударной волной по всей таверне.

Разметало, но не размазало.

Поднимались, охая и ахая. Ошарашено смотрели на Влада и пытались понять, что это такое сейчас произошло. Зачинщик драки оказался самым догадливым. Раньше остальных сообразил, кого только что так дружно и в охотку колошматили. Выбрался из-под опрокинутого стола и, потирая ушибленный локоть, спросил со смесью испуга и надежды в голосе:

– Это-то… Ты что – Охотник?

И затеребил от волнения жиденькую бороденку.

Влад сначала застегнул кобуру, оправил ремень, вытащил из нагрудного кармана шорглло-ахм, проверил, не разбился ли, засунул обратно, только потом сказал:

– Я смотрю, ты на всеобщем языке заговорил.

Хлюпик закивал:

– Знаю не мало. Не все знают. Я знаю.

– Ну а раз знаешь, тогда, дружок, подними-ка для начала мою шляпу. Будь так любезен.

Незадачливый мужичонка посмотрел сначала на лежащую в пыли шляпу, потом стал озираться на своих дружков. На этот раз никто его поддержать не захотел. Повар улизнул на кухню. Поварята ускакали за ним следом. Оба подавальщика, похожие один на другого как близнецы, стали поднимать разбросанные столы и табуреты. Остальные отводили взгляды и делали вид, что все происходящее их не касается. Агрессивное единство толпы, прущей на одного, сменилось – как это зачастую и происходит при разборе полетов – на робкую уединенность.

Хлюпику ничего не оставалось, как поднять шляпу, отряхнуть и протянуть землянину. Влад нахлобучил и поблагодарил:

– Спасибо.

Пристыженный малый ничего не сказал, лишь сглотнул.

– Как звать? – спросил Влад.

– Это-то… Болдахо звать меня.

– Так вот, Болдахо-братец, угадал ты. – Влад вытянул руку и показал браслет. – Я – Охотник.

Про себя же подумал: «А также мамин сын, землянин с Ритмы, филолог, солдат, борт-оператор корпоративного конвоя, Человек Со Шрамом и просто – человек. И все это здесь и сразу. Настолько здесь и сразу, что вот-вот взорвусь».

– Это-то… Где не свой чуэжвам брал? – заворожено глядя на браслет, спросил Болдахо.

– Дахамо дал.

– Аллачин?

– Он самый. Тот, что отец Тыяхши.

– Это-то… Не свой Тыяхшу знает?

– Еще как знает. С ней на пару в город и прискакал.

Народ вокруг обрадованно загудел. Когда же Болдахо перевел новость для незнающих язык, радостный гул утроился. А вскоре и вовсе перешел в откровенное ликование. Еще бы. Осознали, что на два Охотника в гарнизоне стало больше. Причем один из них сейчас с ними. Вот он. Стоит, смущенно озирается.

И тут же народ решил, что теперь не грех и расслабиться. Что нужно немедленно отметить появление нового Охотника. Всем вместе и по полной. Тем более очередь идти в дозор наступит только завтра. Времени – вагон.

И пошло веселье без берегов.

Оказалось, что муллватам ничто человеческое не чуждо. Как и все прочие представители рода людского, легко и непринужденно сменили они недавнюю свою ненависть на безоглядное поклонение и соответственно готовность забить насмерть на готовность искупать в любви. От желающих чокнуться с новым Охотником отбоя не было. В очередь встали. Подносили, угощали, чокались. Влад никому не отказывал: чарка на чарку – это не палка на палку. Болдахо-проныра и тут в стороне не остался – возглавил процесс. Деловито покрикивал на пытающихся пролезть без очереди, а для тех, кто во всеобщем языке не силен, был за переводчика. Он же чуть позже, когда пьянка-гулянка в разлив пошла, приволок откуда-то из загашников и музыкальный инструмент – высушенную не то тыкву, не то другую какую брюкву, с пятью струнами-жилами. Где вино, там и праздник: быстро окосевшие муллваты на радостях спели могучим, но нестройным хором заунывную походную песнь, и потом еще одну – столь же длинную и столь же нудную.

Влад вытерпел все, а потом отомстил – выступил с ответным словом. Попросив Болдахо подыграть, пропел кусок из заветной даппайской:

Ой-хм, зачем на злые скалы,Где мерзгурда скалит пасть,Не послушав няньки старой,В день ненастный поднялась?

Сквозь туман и хмари клочья,Что мрачнее мрачной лжи,Ты кого почуять хочешьЖарким сердцем? Расскажи.

Не вернутся, друг любезный,Те, кто дорог нам и мил.Черный свет далекой бездныДуши их испепелил.

А потом снова пили. И Влад, ясен пень, всех перепил. Слабы на это дело оказались муллваты, попадали кто где – кто на стол, кто под стол. Совсем страх потеряли. И бдительность.

Оно и понятно – чего бояться, когда рядом Охотник. Теперь Зверя бояться не надо. Тьфу на него теперь. На Зверя. Час тому назад они могли его в лучшем случае только отпугнуть, расколов оболочку. А теперь есть кому и успокоить.

В одиночку Влад пить не любил. Что за радость пить в одиночку? Неправильно это – хлестать без задушевных разговоров. Не по-людски. А потом ведь нужно было и про украденный раймондий народ попытать. Наверняка кто-то что-то о нападении на конвой слышал. Не может быть, чтобы слухи по городу не ходили. Ну а нет, так на худой конец нужно разузнать, где найти человека по имени Гэндж. Хотя бы.

Но опоздал с расспросами.

Прошелся по таверне в поисках способного держать кружку в руках и не обнаружил таковых. Ни одного вменяемого. Даже подавальщики вповалку легли. И повар с поварятами лыка не вязали. Дрова дровами.

Когда Влад совсем отчаялся найти собутыльника, скрипнула входная дверь, и вслед за узкой лунной полосой в таверну вошел человек.

Или Зверь.

Влад вскинул арбалет, но нет, Зверя во вновь пришедшем не почуял. И успокоился. А как успокоился, сообразил по ярко-оранжевому цвету и характерному крою балахона, что перед ним монах-миссионер Церковной унии. Влад обрадовался, взмахнул рукой и поприветствовал брата во Христе:

– Доброй ночи тебе, брат! Не стой на пороге. Заваливай.

Вошедший удивился:

– Землянин?

– Землянин, – подтвердил Влад не без пьяного бахвальства.

Оглядев лежащие повсюду тела, монах спросил:

– Что здесь такое было?

– Братание, брат, – ответил солдат и прыснул. А потом не выдержал и заржал в полный голос. Утирая хмельные слезы и хлопая себя по ляжкам.

Монах сошел по ступеням, осторожно переступая через сопящие, похрапывающие и похрюкивающие тела, подошел к столу и сел напротив. Положил котомку из выцветшей мешковины на скамью и, откинув капюшон, какое-то время в упор разглядывал смеющегося Влада.

Влад тоже не стеснялся.

Монах оказался не старым еще ганзайцем. Красотой не блистал, скорее уродством отпугивал. Портретик тот еще: серое припухшее лицо, бритый череп, крючковатый нос, мутные рыбьи глаза, под глазами – неподъемные мешки. Не дай бог такого в темноте встретить. При свечах-то возникает желание поежиться.

Пододвинув к себе тарелку с жареным мясом, монах спросил:

– Веруешь, брат?

Влад, у которого от внешнего вида монаха смех куда-то сам собой пропал, пьяно кивнул:

– А как же, брат! Солдат я.

– Солдат?!

– Ну да, служил в Дивизии, был на войне.

– И что с того?

– Так это, брат… Там, брат, атеистов-то не бывает.

– Это похвально, брат, что веруешь. – Монах стал перебирать ломти, откапывая попостнее. – А сюда что привело?

– Пути Господни, которые, как известно, неисповедимы, – доложил Влад. – А тебя, брат?

– Дух Господень во мне, послан Им проповедовать пленным освобождение, а незрячим прозрение, – заученно протараторил монах и тут же впился мелкими, острыми зубами в отобранный кусок.

Влад подождал, когда монах прожует, и спросил:

– Вижу, Зверя не боишься, раз один ходишь?

Монах пожал плечами:

– Ты вон тоже один.

Влад, показав рукой на арбалет, сказал:

– Я с оружием в руках хожу.

– А я с Богом в душе, – пояснил миссионер. Он с трудом прожевывал волокна. Мясо действительно было жестковатым. Видимо, корова, с которой его срезали, издохла от старости.

– И как оно, – Влад потрепал нечесаные волосы лежащего лицом в тарелке с сухарями Болдахо, – удается всучить незрячим прозрение?

Монах проглотил пережеванное и признался:

– Пока противятся. – Вытер рукавом залоснившиеся губы и добавил назидательно: – Но никуда не денутся. Как бы ни разнузданно было стадо, а все одно пребудет у ног пастуха.

– А как насчет того, чтобы выпить за успех этого праведного дела? – предложил Влад.

– Нет, уволь, – решительно отказался монах. Слишком решительно. Не столько Владу ответил, сколько в себе сомнения в зародыше истребил.

– Сан пить не позволяет?

– Нет. Здоровье. Говорил апостол Павел коринфянам: «Все мне позволительно, но не все полезно». И со мной так же. Печень, прости Господи, ни к черту. Пора на регенерацию, да все недосуг.

И монах, помянув нечистого к ночи, а Чистого – всуе, широко перекрестился.