День независимости - Ричард Форд

Наконец ко мне приходит убогонький сон – скорее противоположность бодрствованию, чем настоящий отдых, – и по причине близости смерти я то ли вижу в нем Клэр, то ли размышляю о ней и о нашем сладком, как булочки к чаю, зимнем романе, начавшемся через четыре месяца после ее появления в нашем офисе и оборвавшемся три месяца спустя, когда она познакомилась с полным достоинств негром-адвокатом, который был старше ее, но идеально подходил ей и обратил мои скромные вожделения в досадное бремя.

Клэр была совершенной маленькой красавицей, о какой можно только мечтать, – с большими влажно-карими глазами, короткими мускулистыми ножками, которые немного расширялись к бедрам, но мягче не становились, белейшими зубками за красными от помады губами, что заставляло ее улыбаться как можно чаще (даже когда она не была счастлива), и взбитыми волосами, уложенными в смахивающую на меренгу прическу, которую она и ее товарки по Спелману переняли у одной из участниц конкурса красоты «Мисс Черная Америка» и которая сохраняла упругость даже после ночи пылкой любви. Голос у нее был высокий, уверенный, по-алабамски певучий, но говорила она с легким намеком на шепелявость, отчего понять ее удавалось не всегда. Из одежды Клэр предпочитала тесноватые шерстяные юбки, колготки и пастельных тонов кашемировые свитерки, которые так удачно подчеркивали красоту ее эбеновой кожи, что всякий раз, как мне попадался на глаза лишний дюйм оной, я корчился от зудливого желания оказаться с Клэр наедине. (Во многих отношениях она и одевалась, и вела себя, как белые девушки, которых я знал по Билокси – в 60-х, когда учился в «Соснах Залива», – и по этой приятной причине казалась мне несовременной и хорошо знакомой.)

Выросшая в сельском краю, в строго христианской семье, Клэр неуклонно требовала, чтобы о нашем маленьком романе знали только мы, между тем как я никаких пут стеснительности не ведал и уж тем более не стыдился того, что меня, сорокадвухлетнего, разведенного белого мужчину, сразила наповал двадцатипятилетняя чернокожая мать двоих детей. Возможно, по основательным причинам и профессионального толка, и связанным с тем, что жили мы в маленьком, придирчивом городке, мне следовало не ввязываться в эту историю, но я, разумеется, ввязался. Для меня она была такой же естественной, как встреча выпускников средней школы, где ты сталкиваешься с женщиной, будущей красоты которой никто в те давние дни и заподозрить не мог, а теперь она оказывается прекраснейшей из всех, о ком ты когда-либо мечтал, – правда, думаешь так только ты, ну да и хорошо, по крайней мере, никто между вами не встревает.

Однако, на взгляд Клэр, мы с ней, соединяясь, отбрасывали «нехорошую тень», как это называется в Алабаме, что, естественно, делало наши отношения еще более головокружительными и увлекательными – для меня, для нее же они были неправильными и обреченными, и Клэр решительно не желала, чтобы ее бывший муж или жившая в Талладеге мать хоть что-то о них прознали. И потому к самым интимным нашим мгновениям мы подбирались тайком: ее синяя «хонда» под покровом ночи проскальзывала в мой гараж на Кливленд-стрит, а сама она проскальзывала в дом через заднюю дверь. Или, и того хуже, мы встречались, чтобы поужинать и украдкой подержаться за ручки и пообниматься, в тоскливых публичных местах наподобие «Хо-Джоса» в Хайтстауне, «Красного Рака» в Трентоне или «Углей» в Ярдли, в скучнейших заведениях, где Клэр ощущала себя полной невидимкой, пила шнапс с апельсиновым соком и в конце концов начинала хихикать, а потом забиралась со мной в машину, и мы целовались в темноте, пока наши губы не немели, а тела не обмякали.

Впрочем, мы провели также немало обычных, облачноветреных воскресений с ее детьми, разъезжая взад-вперед и прогуливаясь по обоим берегам Делавэра, созерцая приятные, но не захватывающие речные виды, – как любая современная пара, чья жизнь, ее взлеты и падения, проделывала с Клэр то-то и то-то, однако замечательная невозмутимость, с какой она взирала на разногласия, накапливающиеся в нашем обществе, заставляла каждого, кто видел нас, или сидел напротив в «Эпплбиз», что в Нью-Хоупе, или стоял за нами в очередях йогуртовых магазинов, проникнуться добрыми чувствами к себе и к собственной жизни. Я часто говорил Клэр, что мы с ней служим воплощением той очень сложной в этическом плане, а в культурном – разнородной семьи, необходимость которой с таким пылом отстаивают либеральные белые американцы, и что мне наши отношения нравятся, к тому же они такие смешные. Ее, однако ж, моя позиция не устраивала, поскольку Клэр чувствовала себя «выставленной напоказ». Если бы не эта причина (не такая уж и малая), я, наверное, купался бы в блаженстве подольше.

Разумеется, расовое различие не было нашим официальным роковым недостатком. Клэр упорно твердила, что рассчитывать на подлинное будущее, коего я время от времени начинал, не сумев сдержаться, истово для нас желать, несчастный мой возраст не позволяет. И потому нам оставалось лишь продолжать разыгрывать скромную драму с двумя действующими лицами: я изображал отечески доброго, чарующе похотливого белого профессора, который отказывается от своей прежней успешной, но безнадежно заунывной жизни и посвящает оставшиеся ему продуктивные годы «работе» в частном колледже (с одной студенткой), а Клэр выпала роль красивой, умной, говорливой, немного наивной, но вздорной, хоть по существу своему и добросердой выпускницы, которая понимает, что он и она разделяют высокие, но безнадежные идеалы, и из простого человеческого милосердия готова предаваться укромной, чреватой гипертонией, но лишенной будущего (из-за разницы в возрасте) страсти и любоваться на стареющую рожу, ужиная со своим наставником в бездуховных забегаловках, где ничего, кроме рыбных палочек и недожаренных блинов, не подают, и притворяясь перед всеми, кого она знает, что ни о чем похожем на такие ее отношения и речи идти не может. (Никого она, конечно, не обманула и на минуту, о чем на следующий после ее отпевания день сообщил мне Шакс Мерфи – неприятно подмигнув.)

Позиция Клэр была несокрушимой, простой и излагалась со всей откровенностью: мы до смешного не подходим друг дружке и больше трех месяцев не протянем, хотя наше несоответствие и сослужило добрую службу, позволив ей миновать полосу невезения, когда с деньгами у нее было туго, в чувствах своих она запуталась, в Хаддаме никого не знала, а вернуться в Алабаму ей не позволяла гордость. (Доктор Стоплер сказал бы, верно, что Клэр стремилась заклеймить в себе что-то, вот она и воспользовалась мной, как раскаленным добела орудием.) Что до меня, то, если отбросить, как она того требовала, фантазии о вечном постоянстве, Клэр делала мою холостую жизнь интересной, занимательной, увлекательно экзотичной, и делала триллионами волнующих способов, пробуждая во мне напряженное обожание и держа меня в хорошем расположении духа, пока я привыкал к риелторству и отсутствию детей.

– Знаешь, когда я училась в колледже, – однажды, чуть пришепетывая, сказала мне Клэр своим высоким, приятно монотонным голосом (совершенно голые, мы лежали в по-вечернему освещенной, глядящей на улицу спальне на верхнем этаже прежнего дома моей прежней жены), – мы все смеялись и смеялись, рассуждая о том, как подцепим богатого белого старикашку. Какого-нибудь толстого президента банка или крупного политика. Такие у нас были беспардонные шуточки, понимаешь? Типа «когда выскочишь за старого белого дурака», с тобой и то, и это случится. Допустим, он подарит тебе новую машину или путешествие по Европе, а ты возьмешь да и натянешь ему нос. Ну, ты знаешь, каковы они, девчонки.

– Да вроде бы, – ответил я, думая, разумеется, что хоть у меня и есть дочь, но каковы они, девчонки, я не знаю и надеюсь только, что когда-нибудь она станет такой, как Клэр: милой, с твердыми убеждениями на все случаи жизни и ничего не принимающей на веру, имея на то основательные причины. – А чем это мы, белые старикашки, были так нехороши?

– Да ну, ты же знаешь, – сказала Клэр, приподнимаясь на остром локотке и глядя на меня так, словно я лишь сию минуту появился на поверхности Земли и нуждаюсь в строгих инструкциях. – Вы все такие скучные. Белые мужчины скучны. Правда, ты не так плох, как остальные. Пока.

– По моему мнению, чем дольше человек живет, тем интереснее становится, – ответил я, желая заступиться и за расу мою, и за возраст. – Поэтому не исключено, что со временем ты научишься любить меня больше, а не меньше и не сможешь без меня жить.

– Угу, все-то ты понял неправильно, – сказала она, думая, похоже, о собственной жизни, бывшей до того дня не сахаром, но теперь уже пошедшей, как я уверял ее, на подъем. Впрочем, думать обо мне всерьез она не умела, а за все наше совместное время не задала мне и пяти вопросов о моих детях или о том, как я жил до встречи с ней. (Да я и не обращал на это внимания, поскольку любые мелкие персональные уточнения могли лишь доказать то, чего она и так ожидала.)