Торговец пушками - Хью Лори

Касабланка – жирная, беспорядочная и индустриальная; город бетонной пыли и дизельных выхлопов; город, где солнце словно выбеливает цвета вместо того, чтобы делать их ярче. Город, где не на что смотреть, – если только вид полумиллиона бедняков, цепляющихся за жизнь в лачужном муравейнике из картона и рифленого железа – это не то, что заставляет вас паковать сумки и прыгать в самолет. Насколько мне известно, там даже нет ни одного музея.

Я понимаю, у вас может сложиться впечатление, будто мне не нравится Касабланка. Вам может показаться, будто я пытаюсь отговорить вас или принять за вас решение. Но, поверьте, мне нет дела до ваших планов. Просто если у нас с вами есть хоть что-то общее, если вся ваша жизнь прошла в наблюдении за дверью какого-нибудь бара, кафе, пивной, отеля или приемной в стоматологической клинике в надежде, что вот сейчас она распахнется и дуновением ветерка впорхнет Ингрид Бергман в кремовом платьице, и посмотрит прямо на вас, и зальется краской, словно хочет сказать: «Ну слава богу, теперь в моей жизни есть хоть какой-то смысл!» – если хоть что-то из этого вызывает отклик в вашей душе, то Касабланка станет для вас одним большим, гребаным разочарованием.

Мы разделились на две команды. Светлокожих и темнокожих.

Франциско, Латифа, Бенджамин и Хьюго были «темными», а Бернард, Сайрус и я оказались в составе «светлых».

Возможно, кому-то это покажется старомодным. Даже отвратительным. Возможно, вы все это время считали, что террористические организации – это предприятия, принимающие работников независимо от расы, пола и т. д., и что разделению по цвету кожи в нашей работе просто нет места. Что ж, не исключено, что в каком-нибудь идеальном мире террористы и будут такими. Но в Касабланке все обстоит иначе.

По Касабланке нельзя гулять, если у вас светлая кожа.

Точнее, гулять можно, но только если вы готовы возглавлять гурьбу из полусотни топочущих следом детишек – зовущих, орущих, смеющихся и постоянно норовящих сбыть вам американские доллары «практически даром плюс гашиш за амбаром».

Если вы турист со светлой кожей, то вы принимаете все это как должное. Безусловно. Вы улыбаетесь в ответ, киваете, говорите «ля, шукран» – что вызывает еще больше смеха, криков, тыканья пальцами, а это, в свою очередь, провоцирует появление еще полсотни детишек; и все они следуют за вашей волшебной дудочкой и размахивают американскими долларами, тоже предлагая их почти даром. А вам не остается ничего иного, как наслаждаться этим приключением и от души веселиться. В конце концов, вы приезжий, вы выглядите необычно, вы – экзотика, причем, вероятнее всего, в шортах и нелепой гавайской рубашке, – так отчего бы им, черт возьми, и не тыкать в вас пальцем? Отчего бы прогулке в пятьдесят ярдов до табачной лавки не занять три четверти часа, не остановить поток городского движения во всех возможных направлениях и едва не попасть в последние выпуски марокканских вечерних газет? Разве не за этим вы приехали за границу, коли уж начистоту?

Но это если вы турист.

А если вы приехали за границу, чтобы устроить вооруженный захват американского консульства, взять в заложники консула и его персонал, потребовать выкупа в десять миллионов долларов и немедленного освобождения двухсот тридцати узников совести, а затем скрыться на частном реактивном самолете, предварительно напичкав здание пластидом, – если именно эту цель вы едва не вписали в иммиграционную карточку в графе «Цель визита», но вовремя спохватились, поскольку вы профессионал высочайшей выучки, который не может так глупо проколоться, – если все именно так, то тогда, откровенно говоря, вам лучше обойтись без назойливой свиты из уличной детворы.

Так что заняться наблюдением предстояло «темным». «Светлые» же занялись подготовкой к штурму.

Мы заняли заброшенную школу в районе под названием Мохаммедия. Наверное, когда-то здесь и располагался шикарный зеленый пригород, но только не теперь. Зеленую травку давно вытоптали строители хибар из рифленого железа, у дорожных обочин прорыли дренажные канавы, ну а сами дороги, может, когда-нибудь все же проложат. Иншалла.

Это было бедное место, кишащее бедными людьми, где пища была скверной и скудной, а о свежей воде старики наверняка рассказывали внучатам долгими зимними вечерами. И не то чтобы в Мохаммедии так уж много стариков. Роль старика здесь обычно исполняют сорокапятилетние беззубцы – спасибо приторно-сладкому мятному чаю, местному показателю уровня жизни.

Здание школы было довольно большим – три блока в два этажа, расставленные в виде буквы «П» вокруг цементного дворика, где когда-то дети гоняли мяч, или молились, или жадно усваивали урок, как досадить европейцу. Вокруг школы шла сплошная пятнадцатифутовая стена, прерывавшаяся лишь в одном месте – там, где обшитые железным листом ворота вели во внутренний двор.

Здесь мы могли планировать, тренироваться и отдыхать.

И вести друг с другом яростные споры.

Начинались они обычно с какого-нибудь пустяка. Внезапное раздражение по поводу курения, или кто допил весь кофе, или кому сегодня сидеть на переднем сиденье «лендровера». Но мало-помалу ситуация усугублялась.

Поначалу я приписывал это нервам – ведь игра, в которую мы здесь играли, была серьезнее, гораздо серьезнее всего того, чем мы занимались до сих пор. По сравнению с Касабланкой операция в Мюррене казалась куском пирога, причем без марципана.

Марципаном же в Касабланке являлась полиция. Вполне возможно, она тоже сыграла не последнюю роль в растущей напряженности, хандре и спорах, поскольку была повсюду. Во всем многообразии форм и размеров, во всем многообразии обмундирования – что означало многообразие власти и инстанций. Хотя в итоге все сводилось к тому, что не понравься им ваш взгляд – которого вы на них даже не бросали, – и они могли навсегда испортить вам на хер всю вашу жизнь.

У входа в каждый полицейский участок Касабланки, к примеру, обязательно торчит пара полицейских с автоматами.

Пара. С автоматами. Зачем?

Можно было простоять весь день, наблюдая, как они на ваших глазах не поймали ни одного преступника, не подавили ни одного мятежа, не отразили ни одного вторжения враждебной иностранной державы и вообще не сделали ничего, что так или иначе улучшило бы жизнь простого марокканца.

Разумеется, тот, кто решил потратить деньги на этих горилл – на их тесные рубашки, которые явно шились в одном из модных домов Милана, на солнцезащитные очки, которые были стильными до тошноты, – тот, вероятно, ответил бы вам, что, «конечно, никто на нас не посягает именно потому, что у входа в каждый участок стоит пара ребят с автоматами и в рубашках на два размера меньше, чем нужно». И вам пришлось бы откланяться и, пятясь, уйти из кабинета, ибо против такой логики не попрешь.

Марокканская полиция – это средоточие государства. Представьте, что государство – это здоровенный детина в каком-нибудь баре, а население – плюгавенький мужичонка в том же самом баре. Представьте, что детина закатывает рукав футболки, оголяет татуированный бицепс и угрожающе рычит на плюгавенького: «Это ты разлил мое пиво?!»

Так вот, марокканская полиция и есть эта татуировка.

И для нас полиция бесспорно являлась проблемой. Уж чересчур много разновидностей, чересчур многочисленна каждая разновидность, и все они чересчур хорошо вооружены. В общем, одно сплошное чересчур.

Возможно, поэтому мы и нервничали. Возможно, поэтому пять дней назад Бенджамин – тихоня Бенджамин, обожавший шахматы и когда-то даже мечтавший стать раввином, – обозвал меня «вонючим козлом».

Мы сидели за большим столом, сооруженным на деревянных козлах, в школьной столовой, и дружно пережевывали таджин из баранины, приготовленный Сайрусом с Латифой. Настроения разговаривать ни у кого не было. «Светлые» весь день мастерили макет фасада консульства в натуральную величину, так что все вымотались и пахли лесопилкой.

Сейчас макет стоял сзади, словно декорация к школьному спектаклю, и кто-нибудь то и дело отрывался от еды и разглядывал его, прикидывая, удастся ли когда-нибудь увидеть оригинал. А если да, то удастся ли потом увидеть хоть что-то еще.

– Козел вонючий! – неожиданно рявкнул Бенджамин, вскакивая из-за стола.

Он выпрямился во весь рост, кулаки его то сжимались, то разжимались.

В столовой повисла гробовая тишина. Мы даже не сразу сообразили, на кого он смотрит.

– Как ты назвал меня? – переспросил Рикки, слегка выпрямляясь на стуле, – человек, которого не так-то просто завести, но страшный противник, если это удалось.

– Ты слышал.

Первое мгновение я даже не был уверен, то ли он хочет меня ударить, то ли вот-вот расплачется.

Я перевел взгляд на Франциско, надеясь, что тот велит Бенджамину сесть на место, или проваливать отсюда ко всем чертям, или сделать что-то еще, но Франциско просто смотрел на меня, продолжая усердно работать челюстями.