У памяти свои законы - Николай Евдокимов

— Ты устала, — сказал Степан, — в тебе перегорела любовь к тому человеку, а сердце еще не воскресло. И по Веронике ты скучаешь. Выходи, пожалуйста, за меня замуж.

— Нет, Степа, нет, милый, я боюсь.

— Не надо, не бойся, — сказал он. — Ну чего ты боишься? Все люди в конце концов выходят замуж или женятся.

— Нет, ты не понял. Я другого боюсь.

— Чего же?

— Я не смогу тебя достаточно любить. Тебя надо любить очень сильно, потому что ты наивный и добрый, а очень сильно я не смогу... Я к тебе хорошо отношусь, но ты же знаешь, это ведь не любовь.

— Я умру без тебя, — сказал он с тоской.

— Господи, как бы я хотела тебя любить! — воскликнула она и впервые за много месяцев поцеловала его, в глубине души понимая, что рано или поздно согласится на его предложение.

И она согласилась...

Однако очень скоро Нюрка поняла, что совершила непростительную ошибку. Доброта и забота Степана угнетали ее. Она не могла избавиться от ощущения зависимой благодарности Степану, который вытащил ее из одиночества. Конечно, он был редкостной доброты и легкости человек, но теперь Нюрка понимала, что не всякое добро — добро, что есть добро почти как зло, унижающее другого своим великодушием. Нет, Степан не должен был протягивать ей руку помощи, она должна была сама пережить свои печали. Истинное добро, наверно, заключалось в том, чтобы Степан оставил ее одну и сам бы остался один, дав умереть в своем сердце любви к ней. Конечно, это было бы жестоко, но это было бы истинное добро, потому что принесло бы в конце концов освобождение обоим. А теперь оба они закабалены: она унижающей ее благодарностью, а он данной себе клятвой никогда не вспоминать о ее нелюбви к нему. Нет, этот союз не принес им ни радости, ни покоя.

— Я не могу, Степа, — воскликнула как-то Нюрка, — я поеду погостить в деревню к отцу. Мы устали друг от друга.

— Я не устал, — печально сказал он.

— Все равно отпусти меня, пожалуйста, на несколько дней.

— Поезжай, — сказал он и достал из-под кровати чемодан.

— Не надо, я без вещей поеду! — воскликнула она. — И вообще, я сама соберусь, не надо... Я все хочу делать сама...

— Ну, делай, — потерянно сказал он и пошел на кухню мыть посуду.

Поначалу она решила ехать к отцу, но в последний момент передумала, потому что не хотела печалить его своей неустроенностью и грустью. Она отправилась в Неясыть к Борису Гавриловичу, который в каждом письме настойчиво звал ее в гости. Она ехала туда с неясным тайным желанием, в котором не признавалась даже самой себе. Она летела туда на дальний смутный огонек, будто бабочка, с непреоборимым предчувствием, что встретит Михаила Антоновича, сына Веры Александр ровны.

Она не стала посылать Борису Гавриловичу предупреждение о своем приезде, села в поезд и на следующие сутки в теплый полдень была уже на станции назначения.

Она без труда разыскала дом Веры Александровны, толкнула калитку, вошла во двор и не успела еще ступить и шагу по аккуратной, посыпанной желтым песком дорожке, как навстречу ей выбежала старая, чистая, с белыми, серебряными волосами женщина, улыбаясь неотразимой, покойной и счастливой улыбкой радости.

— Это Нюра, — воскликнула она таким голосом, словно давно истосковалась ждать Нюрку в гости. — Ведь правда? Вы Нюра?

Искренность ее улыбки, ее голоса и движений растрогали Нюрку, давно забывшую материнскую ласку.

— Ага, — ответила Нюрка и увидела на крыльце Михаила Антоновича.

— А это мой сын, — с печалью в голосе сказала Вера Александровна, — самый непутевый из всех моих сыновей.

— Мы знакомы, — сказал Михаил Антонович.

Нюрка покраснела и сказала:

— Здравствуйте.

Она боялась, что жестом, взглядом или интонацией он напомнит ей о давней ночи в маленьком домике на окраине города Косино. Но Михаил Антонович ничем не напомнил. Мысленно Нюрка поблагодарила его и пошла с Верой Александровной осматривать дом и сад. Однако у нее и у этого человека была общая тайна, и эта тайна словно бы объединяла их. Нюрка чувствовала на себе его взгляд и сама невольно искала его глазами.

Бориса Гавриловича дома не было, у него появилось страстное увлечение — рыбалка, он пропадал на реке целыми днями. Пришел он вечером, на солнечном закате, принес штук тридцать окуней, которых Вера Александровна тут же стала жарить на примусе во дворе.

Окуни шипели на горячей сковороде, в воздухе стоял рыбный дух, откуда-то притащились два ворчливых кота и пожирали окуневую требуху. Они выгибали сытые спины, перебрасывались друг с другом злыми репликами. С забора на них с трагической завистью смотрели две тощие немытые уличные кошки. Прибежал веселый лохматый пес Осман, прогнал и тех и других, улегся у ног Бориса Гавриловича кверху животом.

Спала Нюрка в отдельной комнате с окном, выходящим на куст жасмина, мутно дрожащий в темноте белыми угарными цветами. В полночь ударила шумная теплая гроза — по небу катался гром и рвалась на землю из черного мирового пространства белая молния. Нюрка подбежала к окну, высунулась на простор, скользкий дождь прыгал с крыши ей на голову, путаясь в волосах. Нюрка не боялась грозы, она с детства привыкла к таким явлениям природы, очищающим застоявшуюся оболочку земли.

Она видела, кто-то вышел на крыльцо и стоял, наблюдая красоту ночной грозы с ее шумовыми и световыми эффектами. Это был Михаил Антонович.

Нюрка не то чтобы испугалась его, нет, он нарушил ее полное уединение с разбушевавшейся стихией, и она отошла от окна, снова легла в мягкую постель, закутав мокрую голову сухим полотенцем. Она не слышала, но чувствовала дыхание человека, стоявшего на крыльце, смотрящего на ночную грозу.

Утром мужчины отправились на рыбалку и взяли с собой Нюрку. Она бежала впереди по мокрой траве в самостоятельном отдалении, боясь оказаться рядом с Михаилом Антоновичем, но все время смотрела на его неясное отражение в прозрачных лужах.

У местных, деревенских, жителей, расположивших свои дома по-над рекой, носящей имя Бездна, Борис Гаврилович выкупил на день лодку, усадил Михаила Антоновича за весла и скомандовал плыть по течению к рыбным местам. Михаил Антонович греб, сидя к Нюрке спиной, не снимая пиджака. Греб он умело, отваливаясь назад корпусом, не черпая, а пронзая воду веслами.

Плыли долго и заплыли в речную глушь к светлому дикому берегу с остатками давних костров. Нюрка выпрыгнула из качающейся лодки, поскользнулась онемевшими от неподвижного сидения ногами, засмеялась оттого, что упала, поднялась и стала бегать по мягкому лугу, вспугивая угревшихся на первом солнце бабочек и кузнечиков, беспричинно радуясь радости жизни и прозрачности утреннего света.

Потом она сидела возле старой, заплывшей смолой ели, смотрела, как мужчины, закинув удочки, неподвижно стоят над тихой водой, как коршун парит в белесом небе, как ветер и солнце играют с просыпающейся рекой.

Михаил Антонович первым поймал рыбу и засмеялся и обернулся к Нюрке, хотел что-то сказать, но не сказал. Он посмотрел на нее с забытой улыбкой и снова отвернулся.

Нюрка глядела на его спину, на крутой затылок, на руки, нанизывающие червя, на прямые стройные ноги в хромовых, обтягивающих икры сапогах и испытывала волнение и удовольствие от этого разглядывания.

Она подняла еловую шишку, бросила в Бориса Гавриловича и попала ему между лопаток, но Борис Гаврилович, застывший над удочками, даже и не заметил это. Нюрка подумала и бросила другую шишку в Михаила Антоновича. Шишка упала у его ног, он поднял ее, подбросил на ладони и, не обернувшись, кинул назад и попал в Нюрку.

Она хотела еще раз бросить в него, но не стала, пошла вдоль берега по скошенной траве. На свежем стоге сена, вдруг запахшем ее, Нюркиным, детством, она лежала, раскинув руки, а над нею летели птицы, облака, стрекозы и самолеты. Нюрка вспомнила, как отец возил сено с лугов на ферму, а она любила сидеть на возу и глядеть с вышины вниз на далекую землю. Мухи вились над задумчивой лошадью, пахло увядшей полынью. Отец шел рядом с телегой, поднимал голову, говорил:

— Нюр, а Нюр!

— Ау! — отвечала она.

— Не потерялась? Тама?

— Тута!

— Ну, гляди, аккуратней, — говорил он. — Уж больно ты высоко.

— Ага, у самого неба.

— Смотри, солнышко не задень, а то собьешь невзначай.

Она смеялась.

— Хочешь, сейчас собью?

— Ой, нет, не надо, — пугался отец. — Пусть светит.

Тогда, в детстве, солнышко казалось ближе и достижимей, и даже верилось, что если захотеть, то можно и вправду дотянуться до него. А сейчас солнце ушло в высоту, пока Нюрка росла, солнце с каждым днем, с каждым годом уходило все выше от земли в небесную глубину. В детстве человеку легко управлять всем миром и всей вселенной, однако с годами ему все труднее быть хозяином даже самого себя.

Нюрка устала глядеть в небо, повернула голову и увидела Михаила Антоновича. Он стоял, глядел на нее.