Пылающий лед - Виктор Точинов

– Почему?

– Почему… Ты права, иногда цена за право остаться в живых бывает неподъемной… В полутора десятках километров отсюда есть дом, после Большой Волны до третьего этажа утонувший в илистом болоте. А в нем квартира, где до сих пор лежат трупы женщины и маленькой девочки, и мне не хочется думать, как эти двое умирали… Но иногда это мне снится. Такой вот у меня маленький счет к Кауфману и его команде, и пожизненной гарантией безопасности его не погасить.

– Жена и дочь?

– Да.

– А где был ты?

– Где, где… Штурмовал Станцию. Работал пушечным мясом в большой мясорубке. Зарабатывал первого Героя.

Пауза в разговоре заменила слова сочувствия. Подозреваю, что бабушка произносить их неспособна. Она похоронила мужа, детей и внуков, не проронив ни слезинки. Она умела мстить. Умела помогать. Сочувствовать не умела.

– Не ешь эти тарталетки. – Вот первое, что она произнесла после минуты молчания. – Кажется, несвежие всучили…

Я послушно положил тарталетку обратно на тарелку, хотя выглядела она вполне съедобной. А потом бабушка сказала именно те слова, что я надеялся услышать. Ради которых приехал сюда.

– Тебе надо переговорить с одним человеком…

– С кем?

– Узнаешь…

– И как мне его найти?

Никаких предупреждающих звуков за моей спиной не раздавалось – ни скрипа двери, ни шагов… Просто уверенный голос произнес:

– Меня не надо искать… Я здесь.

Я с трудом подавил рефлекторное движение руки, дернувшейся к «дыроделу». Потому что голос принадлежал генералу Кравцову, главе ОКР и фактическому диктатору России.

Эх, бабушка, бабушка…

11. Все реки текут – 2

Взбегая вслед за Командиром по косогору, Алька успел пожалеть, что оставил подсумок с запасным магазином у Митрофана, – с полусотней патронов много не навоюешь… Однако в бой вступать не пришлось. Выстрел, оборвавший их разговор, оказался первым и единственным.

Выстрелил старик, имя которого Алька так и не узнал. Выстрелил из одноствольного охотничьего ружья, наверняка позаимствованного у кого-то из местных. Выстрелил себе в голову.

Рядом с телом стоял сапог с заткнутой в голенище и аккуратно расправленной портянкой… Палец босой ноги, надавивший на спуск, до сих пор был просунут в скобу ружья. Алька уставился на этот палец, рассматривая его во всех деталях, как будто необходимо было запомнить на всю жизнь заусеницы и трещинки на пожелтевшем ногте… На остальное смотреть не хотелось, особенно на то, во что превратилась голова самоубийцы. Хотя какой он самоубийца, убивать себя могут лишь живые…

Мелькнула дурацкая мысль: «А вдруг Командир сможет поднять даже такого?» Алька передернулся, представив безголовое нечто, вцепившееся в ручку контейнера и монотонно переставляющее ноги.

– Иди к Митрофану, – сказал Командир, и прозвучали слова как приказ.

Алька идти не хотел… Потому что предстоял разговор с Настеной, откладывать его дольше невозможно. Коли уж впереди путешествие к Карскому морю и дальше, к Станции… Но он был не готов. И попытался отвертеться, кивнул на труп:

– Прибрать его надо бы… Похоронить.

– Я разберусь. Иди.

– Но…

– Иди. К своей. Женщине.

Командир сказал это так, словно вколачивал гвоздь в неподатливое дерево и произносил по слову на выдохе, при каждом ударе молотка.

И Алька пошел… Вернее, поплелся. Волочил ноги по улице, не поднимая голову, не глядя по сторонам… А ну как обнаружится на каком-нибудь заборе еще одно украшение в здешнем стиле?

Человек без имени проводил его взглядом. Потом повернулся к старику. Тот смотрел на человека укоризненно – только на него, не обращая внимания ни на уходящего Альку, ни на труп с развороченной головой, лежавший под ногами.

«Как же я теперь?» – спросил старик беззвучно.

«Сейчас я отпущу тебя», – так же беззвучно ответил человек.

Он сделал рукой быстрое движение, как будто рассекая невидимую нить, соединившую его со стариком. Стороннему наблюдателю могло бы показаться, что в руке стоявшего над мертвым телом человека сверкнуло при этом какое-то оружие, непонятно когда и как там появившееся… Но никто не наблюдал за этой сценой.

«Все… Теперь ты можешь уйти».

«Скажи, как… там?.. Как попы говорили? Кто сам себя, того в рай не пускают? Или… Страшно…»

«Иди. Ничего не бойся и не оглядывайся. Ни в коем случае не оглядывайся».

«Будь ты проклят, нелюдь!»

Старик, и до того полупрозрачный, становился все призрачнее. И проклятие его человек едва разобрал.

«Я проклят давно. Прощай».

Старик исчез. Осталась лишь груда мертвой плоти. Еще один труп на бесконечном, тянущемся в никуда пути…

Человек без имени никогда не стремился к умению повелевать душами мертвых. Не искал этой способности, даже не задумывался о ней… Все пришло само. Пришло, и подмяло, и потащило куда-то, и до сих пор не ясно – куда…

С пяти лет он рос в семье двух закоренелых атеистов. Потомственных старообрядцев, «сектантов», как называли их недружелюбно настроенные дальние соседи (ближних не было). И в то же время атеистов… Случается и так. «Религиозное мракобесие» из жителей Доньи выбили жестко и эффективно: кто не полег под пулями в бою и после боя, на краю расстрельной ямы, – отправились в лагеря и на спецпоселение; дети – в детдома, перековываться в строителей новой жизни. Перековались… Уже третье поколение не знало и не ведало, зачем их предки жили в странном месте, затерянном в верховьях Кулома, чего там ждали и к чему готовились.

Но приходит время – и все возвращается. Дети и внуки атеистов вернулись на землю фанатично веровавших прадедов… И встретились там кое с чем, что вдребезги разнесло их материалистические представления о мире, такие стройные и логичные. Мальчик Андрюша рос рядом с людьми, лихорадочно искавшими веру. Читать он научился по Откровению Иоанна и по Книге Гедеона – по рукописной «библии» куломских отшельников…

Книга Гедеона трактовала грядущий Апокалипсис достаточно своеобразно – как последнюю битву, в которой надлежит принять самое активное участие. Не ждать, пока кто-то одолеет воинство Сатаны и отведет за ручку в земное царство Божие – самим драться за это царство, умирать и побеждать… К битве гедеоновцы готовились долго, несколько веков, и основательно. Знали и умели многое, но традиция прервалась, внука воинов стало некому учить… Мальчик Андрюша получил наследство – но понятия не имел, как им пользоваться.

Он стоял на подрагивающей, упруго прогибающейся под ногами глади Кулома – и не понимал: что происходит? Зачем и кому это нужно? Ему было пятнадцать лет…

Годы шли. Прорывались новые умения – откуда-то из глубины, из памяти крови. А он снова не знал – зачем?

Потом были годы странствий и прозвище Путник, известное всему русскому Северу – потаенному, неброскому, таящемуся в медвежьих углах Северу, люди которого не попадают в ленты новостей ни по каким поводам, да и не стремятся к тому…

Странствия не принесли понимания – кто он? Кем и для чего избран? Зачем наделен страшноватыми дарами?

Он побывал в больших городах. Он учился в нескольких университетах, – учеба давалась на изумление легко, – но нигде не дотянул до диплома, лекции и семинары не приносили ответа на главный вопрос…

Он воевал на второй сибирской, решив было: началось, и тьма наступает с востока… Но это оказалась не его война.

Растившие его ушли. Ушли в свое время сверстники… Он не удивлялся своей затянувшейся жизни и тому, что старость и немощь над ним не властны. Воспринимал как должное – пока не сделает то, к чему призван, никто его не отпустит. Но что? ЧТО???!!!

Однажды он сорвался. Он богохульствовал и слал небесам самые страшные проклятия. Он швырнул в огонь Книгу Гедеона – последний уцелевший в мире экземпляр. Он отрекся от своего имени. Он прошел по Тропе, убивая всех встреченных Зверей.

Не изменилось ничего.

Все осталось по-прежнему. И все дары остались при нем.

А потом он понял, что книги лгали или он сам ложно понял их. Апокалипсис уже наступил. Давно, возможно, еще до его рождения… Наступил, а люди не заметили. Трудно заметить даже самые кардинальные и глобальные изменения, если они чересчур растянуты во времени.

Долгожданная Битва началась, но проходила совсем не так, как было обещано… Не звучала труба, призывающая в строй, да где он, тот строй, куда можно было бы встать?

Мир рушился неторопливо. Планомерно. Он не понимал, что можно сделать и как этому помешать…

В День Станции он подумал: прозвучала седьмая труба, и конец уже близок. В тот день он впервые попытался убить себя сам. Ничего не получилось, как не получалось ранее у других пытавшихся.

Он, как мог, старался не увеличивать нарастающий в мире хаос. Но иногда приходилось драться – на стороне тех, кого он считал достойными помощи. Побеждал, он не умел иначе, и с каждой победой росло понимание ненужности этих побед.