В немецком плену. Записки выжившего. 1942-1945 - Юрий Владимиров

Между тем я по-прежнему доставал разными способами центральные и местные немецкие газеты и рассказывал их содержание своим товарищам. Судя по помещенным в газетах оперативным сводкам вермахта и другим сообщениям, германская армия на Восточном фронте продолжала терпеть одно поражение за другим. И это радовало большинство военнопленных и позволяло им смелее держаться перед немецкими мастерами и часовыми. Но иногда эта смелость приводила к неприятностям.

23 августа мы работали на товарной станции, где с нами снова был часовым старший стрелок Нойберт (Оглоед). Несколько дней назад Штайнорт обвинил его в том, что он не препятствует кражам пленными картофеля. Тогда же фельдфебель не оставил Нойберта без наказания. Однако каким оно было конкретно, не могу сказать, но очень неприятным – это точно. Как мне сообщил сорб Николай Билк, на следующий день после наказания Нойберт получил страшное известие: в боях под Орлом погиб его горячо любимый брат. От горя Нойберт почти сошел с ума. В гибели брата он винил только русских, а не фюрера. Так вот, в тот день пленный Семен Плехов, страдавший геморроем, опять долго засиделся в уборной, а Нойберт это засек. Мало того, выйдя из уборной, Сеня сделал попытку «нырнуть» за картофелем на соседнем поле, что совсем вывело из себя Нойберта. Он с диким криком побежал за Плеховым и вонзил ему в зад конец штыка. Он уже собрался спустить курок винтовки, чтобы прикончить Сеню. Я, предчувствуя несчастье, помчался за часовым, оттолкнул Нойберта и предотвратил выстрел. Нойберт выругался: «Ты, русская свинья, я разобью тебе череп», толкнул меня прикладом в грудь и свалил. Он мог вонзить в меня штык, но, к счастью, подоспевшие товарищи обезоружили часового.

Несколько человек навалились на Нойберта и стали крепко держать его, прижимая к земле и обзывая Оглоедом, «диким зверем» и ругаясь матом, но пока никто не ударил лежачего.

Между тем двое ребят во главе с Петей Комиссаром взяли на руки истекающего кровью Сеню и понесли его в медсанчасть военного городка. Одновременно и я, попросив товарищей не отпускать Нойберта, пока не возвращусь, и ни в коем случае не бить его, тоже побежал на аэродром. Я ворвался в караульное помещение, где доложил Николаю Билку (фельдфебеля Хебештрайта там не было) о происшедшем на станции. После этого мы с ним и еще с одним часовым быстро вернулись на станцию, где Билк кое-как успокоил Нойберта и забрал с собой, а отобранную винтовку мы вручили другому часовому.

К возвращению команды с работы фельдфебель Хебештрайт уже знал от Билка и Нойберта о происшествии. Я ожидал, что опять буду наказан, но этого не случилось: подчиненные фельдфебеля убедили его, что никто из посторонних случившегося не видел и что Нойберт лишился разума и к службе больше не пригоден. Сеню через день отвезли в госпиталь в Шморкау, а Нойберта тоже куда-то отправили, и больше он у нас не появлялся. Через пару недель вместо Нойберта к нам прислали другого, интеллигентного и неплохо образованного старшего стрелка – Вилли Нииндорфа. Как сказал Николай Билк, это был сын богатого берлинца, за большие деньги оставившего своего наследника служить в тылу. И этот Вилли сразу привязался ко мне и вел себя со мной вполне по-дружески.

…В конце августа и весь сентябрь 1943 года мы в основном занимались в военном городке, а также на аэродроме перекапыванием и обработкой земли на огородах. Запомнился один из дней, когда нас вместе с гражданским населением заставили убрать картофель с того самого поля, с которого мы не раз таскали в лагерь клубни. У нас дома картофель выкапывали аккуратно только вручную, после чего дополнительно вспахивали поле сохой. А здесь хозяин поля пустил на него копательную машину с трактором. Для меня и многих товарищей это оказалось в диковину. Машина выбрасывала лопастями из грядок в одну сторону клубни, которые мы подбирали в корзины и складывали в несколько буртов для зимнего хранения. Мы радовались, что и зимой будем иметь возможность таскать из них картофель во время работы на станции. Кстати, за нашу работу фельдфебель заставил хозяина выделить один (крайний у шоссе) бурт для снабжения картофелем нашей рабочей команды.

Пока мы работали на картошке, в лагере Сергей Комсоставский, Тима Добринский, Иван Пик и еще кто-то проникли на аэродроме на склад 17 военного обмундирования. К великому удивлению, они наткнулись там на несколько совершенно новых… советских красноармейских гимнастерок, только старого образца – с отложным воротником, без погон и петлиц. Ребята вынесли их и спрятали на нарах, а 31 декабря – к Новому, 1944 году – Сергей подарил мне одну гимнастерку, в которой я и возвратился из германского плена. Летом того же года портной Саша Морозов отрезал от этой гимнастерки пуговицы и вместо них пришил металлическую «молнию».

На железнодорожном вокзале нам пришлось несколько раз выгружать 50-килограммовые мешки с зерном, горохом, чечевицей, пшеном и привозить их на грузовике на территорию военного городка. Немецкие солдаты, а иногда и мы затаскивали эти мешки на чердаки трех-пятиэтажных казарм. И здесь мы, конечно, «не терялись». Уходя с работы, набивали карманы содержимым мешков и поедали его «дома». Проще всего было варить и есть горох, чечевицу и пшено, но они попадались редко. Об использовании сахарного песка, с мешками которого мы имели дело, наверное, не более трех раз за пару лет, и говорить нечего! Наши товарищи продолжали работать и в каменном карьере. Андрей Маркин и Василий Серегин по-прежнему часто бывали на городской канализационной станции вместе с мастером Фридрихом. Сапожник Вася Дудников всегда оставался «дома». Он был очень ценным членом моего «колхоза» прежде всего потому, что к нашему приходу с работы он либо успевал сварить что-то, либо первым занимал очередь к печке. Кроме того, Вася нередко дополнительно зарабатывал что-то съестное, ремонтируя обувь, которую приносили часовые или через них – другие немцы. В общем, все, что было кем-то на работе добыто, складывалось в «общий котел». И каждый стремился не отставать от товарищей, не быть нахлебником. В случае неудачи с едой приносили хотя бы несколько брикетов каменного угля и дровишки, чтобы ими топить печь.

Единоличников, то есть не объединившихся в «колхоз», было очень мало. Таким единоличником некоторое время оставался пленный с кличкой Молчун, Филипп Тимофеевич Тыртышников, родом из деревни Фощева-тое Воронежской области. Как-то у него спросили, почему он ни с кем не объединяется в «колхоз», и он ответил: «Я уже был двадцать лет в колхозе…» В результате Филипп получил дополнительное прозвище Двадцать лет в колхозе. В конце концов подружился с хромым, но очень подвижным школьным учителем – казахом Мир-забековым, которого так и звали Казах. «Колхозная» система проживания особенно развилась у нас после того, как нашу рабочую команду поселили в соседней с аэродромом деревне Цшорнау.