Охота на дракона (сборник) - Анатолий Бритиков

— Если поставить перед собой значительную цель, — назидательно сказал философ, — и идти к ней неуклонно, день за днем, в конце концов удача улыбнется. Трудно, бегу словно. А что до какого-то особого таланта собирать… Не знаю. Я признаю один талант: умение поставить цель перед собой. Без этого все остальное — чепуха.

— Зачем они вам? — неожиданно спросил Гальбовиц. — Есть ведь микрофильмы…

Философ растерянно пожал плечами, точно услыхал нелепицу, какую даже затруднительно себе вообразить.

— Вот уж просто и не представляю, что ответить. Так уж получилось… Мне приятно. Беспрерывно хочется все больше, больше… Не суррогат, а подлинную ценность… Вы проводите рукой по корешкам и словно ощущаете тепло, идущее от них, как будто в вас перетекает удивительная сила. Мысли всех веков, страдания и обретения, добро и зло — застыли перед вами, они — ваши, здесь, всегда, и сами вы — их неотъемлемая часть. Это. знаете ли, поразительное чувство…

— А как украшают квартиру, какое благородство придают хозяину!.. — в тон ему откликнулся Гальбовиц.

Вдруг невероятно захотелось сказать какую-нибудь пошлость, гадость этому самовлюбленному владельцу..

Я опять завидую, подумал с горечью Гальбовиц, неужели так и будет всю оставшуюся жизнь?!

Некоторое время философ глядел на гостя изучающе-настороженно, а затем, что-то словно решив для себя, ограничился короткой снисходительной усмешкой.

— Да! — не без вызова ответил он. — И это — тоже! И, пожалуйста, не иронизируйте. Для того, чтобы сопереживать, нужно иметь самому.

— Иметь! — невольно вырвалось у Гальбовица. — Обязательно — иметь!

— А вы как думали? Проникнуть в суть предмета, не имея такового, невозможно. Нельзя любить, когда объекта для любви перед собой не видишь. А все эти умозрительные рассждения — не стоят ровным счетом ничего.

— Ну, хорошо, — возразил Гальбовиц, — вы так поступаете и говорите, потому что книг достать практически нельзя. Добывая каждый раз новую, вы тешите свое тщеславие, вы как бы возвеличиваетесь в собственных глазах.

Философ только досадливо замахал руками, но Гальбовиц, будто и не замечая этого, упрямо продолжал:

— А вот скажите мне по совести: будь книг везде навалом, не имей они такой, что называется, престижной ценности, вы бы стали собирать их, не пожалели бы расходов, времени, усилий? Или тогда ваш интерес нацелен был бы на иное, в свой черед — ужасно редкое? Скажем, каменные топоры неандертальцев? Ведь отыскались бы, наверняка, умельцы, наловчившиеся их вытесывать, поскольку это — модно!

— Господи, при чем здесь какая-то мода?! — горестно воздел руки к потолку философ, — Вы путаете вещь сугубо утилитарную с духовной, облеченную в вещественную оболочку! Что поделаешь? Так уж устроен мир. Даже высшие духовные ценности, ни во что не материализованные, попросту нелепы. И вообще, в конце концов, что вы хотите от меня? Чтобы я выбросил все книги?!. Такое впечатление, как будто вы упорно стараетесь уличить меня в грехе, в каком-то невозможном преступлении!..

— Ну, что вы, зачем уж так… — улыбнулся Гальбовиц, подавляя неожиданный зевок: как-то незаметно его разобрала сонливость. То ли выпитое так подействовало, то ли просто вымотался за день, много нынче выдалось работы… — Нет, я вас ни в чем не обвиняю. Было бы смешно!.. Я лишь хочу понять… Мне это важно — самому. Или я и вправду не дорос, или другие что-то делают не так…

— Скажите-ка на милость!.. Стало быть, не все благополучно в Датском королевстве? — хмыкнул с напускной беспечностью философ.

— Может быть. Мне судить трудно. Я не такая уж фигура — так, настройщик либропроекторов…

— Помилуйте, отличная профессия! Что бы мы все делали без вас?!.

— Может быть, — повторил Гальбовиц. — Хотя, наверное, мечтал о большем…

— Ну, таких разговоров я не признаю, — ободряюще похлопал его по плечу философ. — Любое дело, если это дело, безусловно, — только возвышает. В конце концов, уж коли вас так удручает невозможность достать книгу, я вам помогу. Дам адресок. А впрочем, нет, сам позвоню, и кому надо отрекомендую: так и так, мол, человеку надо… Познакомлю кое с кем… Но это лучше сделать завтра. Сейчас, боюсь, немного поздновато, — он мельком глянул на часы. — Да, неудобно. А утром встанем — и все-все обговорим. Идет?

— Еще бы! — радостно кивнул Гальбовиц.

Уж чего-чего, а эдакой возможности он совершенно не предвидел.

Прямо сказка наяву!..

— В таком случае — за нового библиофила! — заговорщически подмигнул ему хозяин и приподнял свой бокал. — Спать ляжете в библиотеке, на диване. Будет, может, не совсем удобно, но, к сожалению, просто больше негде.

— Ну и ладно. Вот и превосходно, — беспечно возразил Гальбовиц, чокаясь с новоиспеченным благодетелем. — Я, знаете, не из капризных…

И вот настал миг сладостный и вожделенный.

Хозяин, пожелав гостю доброй ночи, удалился в свою спальню, и Гальбовиц — наконец-то! — очутился один на один с тысячеликим чудом, с волшебством, в себе таящим тысячу неповторимых сутей, из которых каждая звалась пусть внешне и неброско, но загадочно-неповторимо — книга.

Он лежал, не шевелясь, на узеньком диване и дышал ровно, полной грудью.

Казалось, самый воздух в этой комнате был изначально наполнен немыслимыми ароматами, что невидимо струились по страницам книг, закрепленные навек в словах, возвышенно-прекрасных, мудрых, ясных…

Точно долетели ниоткуда шепчущие голоса, ведущие между собою нескончаемые разговоры, голоса, способные, как, может быть, никто другой на целом свете, радоваться, огорчаться, обожать и проклинать…

Вон там — на полке сверху — кто живет сейчас? Шекспир? Платон? Рабле? Или Алиса из Страны Чудес? Или Коровьев в треснутом пенсне?

А здесь, на полке в метре от дивана, кто поселился? Эй, откликнись!

Как дела, друг неизвестный, что поведаешь, какие в мире чудеса?

Дождь перестал, гроза ушла. Только отдаленные раскаты грома разносились среди ночи, да в тишине с ветвей деревьев гулко падали на землю капли.

Город спал…

Было спокойно, было очень хорошо.

И вместе с тем Гальбовиц смутно чувствовал, что еще самой мелочи какой-то, пустяка по сути, ему сейчас, вот здесь — недостает.

Ему необходим один, последний штрих, чтоб ощутить себя на острове блаженства.

Что-то нужно сделать, сотворить немедленно такое, о чем он, если вдуматься, мечтал всегда, о чем не раз просил других, но — безответно.

Он включил торшер у изголовья и уселся на диване.

Что ж, в конце концов никакого преступления в его желаньи нет.

Он только на минуту снимет с полки книгу, пролистнет — и тотчас же на место…

Странно, почему никто не позволяет?

Разумеется, любая книга — ценность, но не до такой же степени!

Ведь сами-то хозяева читают их — и ничего…

Тогда Гальбовиц встал и, не дыша, как будто это делало его шаги воздушно-невесомыми, волнуясь, одолел те метры, что отделяли его от стеллажа.

Вот они, книги, покоятся перед ним ровными рядами, одна другой желанней — любая, как колодец в бесконечность времени, как телескоп, приближающий далекие миры…

Стараясь действовать бесшумно, Гальбовиц осторожно сдвинул вбок стекло.

Сейчас…

Внезапно вспомнились недавние слова хозяина квартиры: “Вы проводите рукой по корешкам — и словно ощущаете тепло, идущее от них…”.

Черт побери, ведь он, пожалуй, прав!

Гальбовиц неожиданно почувствовал, что весь он будто наэлектризован…

Может, просто от волнения, от нетерпения, от бесконечного восторга?..

Не в силах совладеть с собой, он торопливо ухватился за первую попавшуюся книжку, толком даже и не разобрав названия на корешке, и резко потянул ее на себя.

Книга извлеклась на удивление легко, точно силы тяготения над ней были не властны, и, выскользнув из пальцев изумленного Гальбовица, по инерции описала в воздухе широкую дугу и мягко шлепнулась на пол.

При этом звуке Гальбовиц инстинктивно съежился, со страхом ожидая, как сейчас распахнется дверь и в комнату влетит разгневанный хозяин.

Все, однако, было тихо.

В доме царил благочинный покой.

С облегчением вздохнув, Гальбовиц нагнулся и подобрал с полу книгу.

Нет, нигде не порвалось, обложка даже не помялась — вот и хорошо!

Но, странное дело, книга, несмотря на свой внушительный объем, была какой-то чересчур уж невесомой…

Непозволительно легкой, скажем так.

Еще ничего не понимая, Гальбовиц осторожно приподнял обложку и — остолбенел.

Книга была совершенно пустой.

Точней, это была обыкновенная коробка, сработанная внешне под книгу.

Лишь на самом дне ее лежало несколько ничем не примечательных объемных слайдов, на которых с озорным самодовольством улыбался еще молодой философ…