О сколько нам открытий чудных.. - Соломон Воложин

«Кто этот «спутник странный»!? — вдохновенно спросил меня верующий иудей. — Это…» И он назвал какое–то еврейское имя. «С Онегиным автор попрощался в предпредыдущей строфе, с читателем — в предыдущей. А здесь — с ним».

Смешно.

Но мне вспомнился Спиноза, утверждавший, что даже в утверждении, что Солнце отстоит от Земли на 200 шагов, есть та истина, что Солнце действительно отделено от Земли…

Великий оптимизм не зря обуял моего собеседника. Что–то от оптимизма есть–таки в художественном смысле этого великого романа. И именно в упомянутом месте Пушкин едва ли не прямо говорит о своем идеале. Идеал и есть тот спутник странный, который вел автора столько лет вперед по автору неведомому сюжету:

Прости ж и ты, мой спутник странный,И ты, мой верный идеал,И ты, живой и постоянный,Хоть малый труд. Я с вами зналВсе, что завидно для поэта…

Три раза повторено «ты». Множественное число («С вами») применено. Кто это? Что это? — 1) «спутник», 2) «идеал», 3) «труд»… Так я предлагаю считать первое и второе — одним, а труд — другим. И для них — одного и другого — множественное число и нужно. Их два: идеал и труд.

А тот факт, что последняя строфа романа минорна…

Но те, которым в дружной встречеЯ строфы первые читал…Иных уж нет, а те далече,Как Сади некогда сказал.Без них Онегин дорисован.А та, с которой образованТатьяны милый идеал…О много, много рок отъял!Блажен, кто праздник жизни раноОставил, не допив до днаБокала полного вина,Кто не дочел ее романаИ вдруг умел расстаться с ним,Как я с Онегиным моим.

Пусть это минор не вводит в заблуждение.

Молодец Лотман заметил (а никто не заметил) поразительную вещь: Пушкин, весь роман построивший как имитацию неупорядоченной, роевой, непафосной жизни, в конце этого построения — в рукописи — слово «Жизнь» и «Ее» пишет с большой буквы (а я добавлю, что и «Рок» — с большой) и тем как бы сдается перед литературностью.

А это не сдача. Это последнее отталкивание от неприемлемого — тогда для Пушкина — романтизма с его литературностью.

Ведь речь идет о какой–то романтической (страсти–мордасти), демонической женщине, прототипе романтической же Татьяне. Умершей молодой…

Блаженна она, что не дожила до разочарования? — Но романтик и не мыслим без разочарования? Блаженна она, что не дожила до перерождения в реалиста, серого по сравнению с романтиком?.. Вряд ли.

Художественный смысл в литературном произведени нельзя процитировать. Смысл в том, что отталкивается от написанного. От якобы яркости романтизма и от якобы серости реализма.

Одесса. Март — апрель 2002 г.

О художественном смысле «Анчара»

(Отрывок из письма Н. П. Чечельницкому)

31. 07. 02

Любопытное совпадение… Я почитал 2 статьи — 1985 и 2001 годов — об «Анчаре». И обе в чем–то сходятся. Это, мол, стихотворение о конце света. Шалаш — это дворец владыки. Древнейшие люди… Исчезнувшая цивилизация. Погубила соседей и погибла сама. По глупости. По неразумию. Потому и несимметрично стихотворение. Зло природное — лишь случайно распространяется и потому конца света не наступает. А человек — зло пострашнее природного. На зло природное — 5 стихов, на человеческое — 4. Домысливай, мол, сам, что стало с владыкой, соприкоснувшимся с ядом, и — с соседями. Все вымерли.

Символистское стихотворение. И потому, мол, такой «трубный глас» звучит в нем. Во всем. А не, как ты слышишь, — лишь вначале.

Пушкину было очень хреново в 1828 году (это год создания «Анчара»)… Вот он и выдал!

У тебя же — совсем совковое прочтение получилось, хоть оно и антисовковое…

А что!? Два человека: раб и владыка — разве не символ человечества. У одного из авторов статей даже ассоциация соответствующая появилась: вымерли ж вдруг и повсеместно неандертальцы. Пушкин этого знать не мог. Зато знал, какие страшные угрозы насчет дня гнева от имени Бога написаны в адрес человечества в библейской Книге Пророка Софонии. (Тогда, правда, у владык дворцами были не шалаши.)

06. 08. 02

День бросания атомной бомбы. Вернее, ночь. Мне не спится. Я сдался и вернулся к письму тебе.

Мне не дает покоя тот факт, что аж 2 статьи об «Анчаре» не возбудили во мне желания возражать.

А ведь я с тобой согласен: скучно читать вторую часть. Перечитал твое письмо об этом. Ты похлеще говоришь! Лишь 1‑е четверостишие ты уважаешь. Остальные называешь «содержательными, но…» Пожалуй, и это метко.

Я посчитал: 1, 2, 2, 4, 2, 3, 2, 4, 2 — глаголы,

1 1 — деепричастия. По четверостишиям. А чем содержательность определяется? Действием. Происшествиями. — Ты прав.

Но меня зацепило (увы, не до несогласия) разделение стихотворения на 2 части: природу без человека и человеческую, так сказать, природу. И я надыбал, — согласишься ли? — что чисто природная часть у Пушкина красивая, а человеческая — никакая. В первой — живопись: «лист дремучий», «песок горючий», «вихорь черный», «тигр» — воплощенная красота (не написал же: «зверь» — такое же абстрактное слово, как «птица»), «густой, прозрачною смолою», «зелень мертвая ветвей» (есть же теплый и холодный зеленый; здесь — холодный).

Во второй части — протокол. И он, пишут, работая над 2‑й частью, вдвое меньше черкал.

Еще подсчеты: 4, 3, 2, 5, 6 ½2, 2, 0, 1 — это количество букв ч, щ, ж. Я это запросто услышал, — они же неблагозвучные, — повторяя мысленно стихи. Проверил — так и есть. Во всем этом что–то должно быть.

Попробую спать…

07. 08. 02

И вот что я надумал, пока не заснул.

2 части разделяются противительным союзом «но». Это подсознательно дает сигнал: начало другого. Первое было — донравственная красота. Красота донравственности.

А как только появляется человек, — ты прав, — начинается мораль. И — скучно.

Как она начинается, когда нет оценочных слов? (Одно, впрочем, есть — «бедный раб». Но и оно объективно: умер же…) Оценка — в этом «но», в этом противопоставлении.

Это мы, совки, учившие «Анчар» в младшем школьном возрасте, воспринимаем мораль справедливости обостренно. И это для нас, повзрослевших, это — плохо. А для 1828 года это должно было быть достаточно тонко. Факт: стихотворение пропустила цензура. Царь, человек, может, более образованный, тонкий и лично заинтересованный и… совковый со знаком минус, может, и не пропустил бы. Так к нему, — а он уже назначил себя личным цензором Пушкина, — Пушкин и не обратился. За что и получил недовольство Бенкендорфа…

2‑я часть это, по сути, предморальная история человечества. Предморальная! И была бы в том числе и моральной, если б стихотворение было полностью симметричным.

По Библии концы человеческого света раз за разом оказывались ложными. Но… вели, должны были вести к выводу: так — без морали — жить нельзя. Потоп… Уничтожение Содома и Гоморры… После этого Бог возлюбил один из народов и решил панькаться хотя бы с ним только. — Тоже — не выходит. И, — я не читал весь Ветхий Завет, — по–моему, только во времена Софонии Он, раздосадованный, пригрозил опять уничтожить всех людей. Так допек Его избранный народ. И — опять конца человеческого света не наступило.

Не наступить должно было и в ненаписанном 10‑м стихе. А наступить должно было моральное прозрение. Которое ты, к примеру, — эту «нравоучительную притчу», — и чувствуешь.

И ее–то Пушкин оценил тусклым слогом.

Т. е., если «в лоб», то, получается, сказано целым стихотворением в том духе, как через полвека написал русский Ницше — Константин Леонтьев: <<Органическая природа живет антагонизмом и борьбой… Нелепо, оставаясь реалистами в геологии, физике, ботанике, внезапно перерождаться на пороге социологии в… мечтателя>> о справедливости.

Признаюсь, что на меня влияют мои атеистические познания.

(А только что показали по телевизору местного историка. Он сказал, что Пушкин очень подставил Воронцова, написав в частном письме, — а знал же, что его письма перлюстрируются, — что он, мол, тут получает уроки атеизма у одного англичанина. Могли ж подумать на самого Воронцова, воспитывавшегося в Англии и всю жизнь свою устроившего по–английски.)

И вот мне стрельнула в голову такая цепочка связей. Пушкин атеист–новичок. Атеизм для Нового времени открыл Спиноза (это всего 200 лет к тому времени прошло, было еще свежо). Спиноза же считал, что первые книги Библии написал Эзра в V в. до н. э. Обучение атеизму могло с этого факта и начинаться. А сам же иудаизм считает, что в V веке до н. э., с Великого Собора, составилось <<полное учение библейского иудаизма>> (Дубнов. Краткая история евреев). Могло каким–то образом навеяться Пушкину, что до того времени шло становление столь нравственной религии как иудаизм (уж больно все пророки ругались на своих соотечественников, на этот жестковыйный народ, за то, что он отпадает от веры и отпадает). И лишь потом, мол, наконец, укрепился. Т. е. длился и длился предморальный период, пока не завершился моральным периодом.