Сильвия - Эптон Синклер

– Я знаю, папа.

– Я уверен, Сильвия, что этот человек любит тебя. И мне кажется, что он хороший человек, что он сумеет сделать тебя счастливой. Но знай, Сильвия, если надежды мои не оправдаются и ты не будешь чувствовать себя счастливой, – мой дом всегда будет открыт для тебя и руки мои всегда с любовью прижмут тебя к сердцу.

– Дорогой мой папа! – прошептала она.

Он обнял ее, и она тихо заплакала на его груди. Если бы она могла всю жизнь прожить рядом с этим дорогим, таким сильным и таким слабым человеком! Если бы не было этой ужасной вещи, называемой браком, вырывавшей ее из одних рук и бросавшей ее в другие, ненавистные ей объятия…

Это было самое ужасное – такое непобедимое физическое отвращение к ван Тьюверу. Она знала уже ход его мыслей, душевный его склад, но физически он не только не волновал ее, но был ей совершенно чужой, как первый встречный на улице. Она могла спокойно разговаривать с ним, забывала тревожившие ее мысли и вдруг улавливала его взгляд, скользивший по ее фигуре, жадный, алчущий взгляд. Тогда она переставала владеть собою и срывалась с места, с тем чтобы прервать цепь его оскорбительных для нее мыслей. Она чувствовала себя добычей хищного зверя, который терпеливо ждет лишь потому, что уверен – рано или поздно добыча будет в его когтях.

Накануне свадьбы ван Тьювер давал прощальный обед своим холостым друзьям. Перед обедом он заехал к ней на несколько минут. Их оставили вдвоем. И во внезапном порыве страсти он обнял ее. Она сделала над собою усилие и не вырвалась из его объятий. Но когда он стал ее целовать и она почувствовала на своем лице его горячее дыхание, то похолодела от ужаса, вскрикнула и оттолкнула его от себя.

– Все еще нельзя? – прошептал он, глядя на нее лихорадочно блестевшими глазами.

– О, как вам не стыдно! – воскликнула она.

– Пора же, наконец, привыкнуть ко мне! Сильвия, поймите же, я не могу дольше, – заговорил он вне себя от волнения. – Вы не понимаете, как мучаете меня. Я безумно люблю вас и ни малейшей ласки, – ничего, ничего! Я даже сказать не смею, как я люблю вас!

Страсть, звучавшая в его голосе, внушала ей отвращение и в то же время жалость к нему. Ей стыдно стало ее обращения с ним.

– Что же я могу сделать? – заговорила она. – Бог мне свидетель, я ничего не могу. Я даже спрашиваю себя, имею ли я право выходить за вас…

– Мне думается, теперь уже несколько поздно поднимать этот вопрос, – ответил он.

– Я знаю, знаю. Я могу только сказать в свое оправдание, что не ведала, не понимала, как это тяжело. И я должна вам сказать, что убедилась теперь, – я не должна выходить за вас, и вы не можете жениться на мне. Но если вы все-таки решаетесь, зная, что я не люблю и не могу любить вас, то ответственность будет лежать только на вас.

– И вы полагаете, что это очень благородно с вашей стороны? – сказал он, и необычные суровые нотки прозвучали в его голосе.

Он полагал, что заденет ее этим замечанием. Но она сознавала, что заслужила упрек, и взволнованно, не рассуждая, воскликнула:

– Вы сердитесь! Это ужасно!

– Но, Сильвия, согласитесь, что это не может не оскорблять меня.

– Я говорила вам, что это не в моей власти. Я говорила вам в самом начале, что я другой быть не могу и что вы не должны требовать от меня больше того, что я могу дать вам. Я говорила вам много раз, что я любила другого… и все еще люблю его…

Она замолкла. Лицо ван Тьювера исказилось от муки, глаза испуганно расширились. Он, видимо, боролся с собой и наконец заговорил тихим, дрожащим голосом:

– Простите меня, Сильвия! Я знаю, я верю, что вы делаете все, что в ваших силах! Я буду терпеливо ждать. Но будьте и вы снисходительны ко мне.

Она стояла перед ним с опущенной головой. Ей стыдно было своих слов. И ей все же казалось, что она должна была ему их сказать.

– Я хотела быть вполне искренна с вами, – произнесла она прерывающимся шепотом. – Я не хочу ни мучить, ни огорчать вас, но я не властна над своими чувствами и считала долгом сказать вам правду. Я не понимаю, как вы можете решиться… Мне кажется, что вам должна пугать даже одна мысль о женитьбе на мне…

В ответ он взял ее руки в свои и воскликнул:

– Я попробую счастья! Я люблю вас и успокоюсь, лишь когда вы меня полюбите.

8

Повесть эту я восстановила по воспоминаниям Сильвии и Франка Ширли. Мне остается еще сказать несколько слов о том, как скрестились наши пути…

Я, Мэри Аббот, сорокалетняя фермерша из штата Манитоба, – не совсем невежественная женщина. Я страстно любила книги, училась и росла вместе с моими детьми. Когда-то в городе я набрела на библиотечный клад и стала читать с жадностью, которую утолить не могла и, как земля влагу, впитывала в себя новые идеи. Но одно дело прочесть и даже усвоить теорию социализма и сказать себе: «Я далека теперь от буржуазных идеалов». И другое дело – приехать из глухой деревни в столицу, где вас сразу поражают и ослепляют чудеса новой Ниневии.[1]

И, конечно, в первый же день приезда в Нью-Йорк я забыла о том, что ношу в себе сокровище новых идей. Я останавливалась в немом восторге перед модными и ювелирными магазинами, перед внушительными общественными зданиями, редакциями газет, откуда несся гул исполинских ротационных машин. Бегала по музеям, театрам и паркам, ходила смотреть Бруклинский мост, статую Свободы, могилу генерала Гранта, дворцы железных и угольных королей, старинный особняк ван Тьюверов, в котором вырос молодой миллионер, и наконец отель «Палас», где остановилась Сильвия Кассельмен.

Я, как и все, с увлечением следила за перипетиями ее романа и знала о приготовлениях к предстоящей свадьбе, вероятно, больше, чем сама невеста. Я читала все газеты, утренние и вечерние. Читала описания подвенечного платья Сильвии Кассельмен, ее приданого и драгоценных подарков, охранявшихся тайными агентами. В пансионе, где я жила, долго обсуждалась возможность увидеть свадебный кортеж, говорили, что без пропускного билета не только в церковь, но и к отелю не попасть. Я сказала, что проберусь и без билета, и мне ответили, что нью-йоркские полицейские скоро умерят мой пыл и отвагу.

Венчание было назначено в двенадцать часов, но уже в девять часов утра все улицы, прилегавшие к отелю и церкви, были запружены народом. Я с двумя биноклями в моем ридикюле примостилась на ступеньках одного дома и тотчас разговорилась с соседями, волновавшимися не менее меня. Мы говорили о семье ван Тьювера, о невесте, о подарках, о костюмах – было о чем говорить!

Около десяти часов полиция начала разгонять публику. Пошли протесты, недовольные восклицания, властные окрики полицейских: «Нельзя! Нельзя! Без билетов никого не велено пропускать!» Людской поток уносил меня все дальше и дальше от церкви, и мной овладело уже отчаяние, как вдруг я услыхала за собою: