Ленинградские повести - Всеволод Кочетов

— Вот только вытащу из кармана отчет… — Долинин высыпал на стол перед ним горсть ровных молочно-белых зерен гороха. — Называется «Капитал». Но это название — единственно капитальное в отчете района. Неважно мы работали.

— Не прибедняйся. — Секретарь обкома попробовал зерно на зуб. — Высокоурожайный сорт. Сколько его у тебя?

— Мало. Три гектара всего.

— Тебе всегда все мало. Весь такой или ты мне по зернышку отбирал?

— Весь.

— Надо оставить на семена. Этим сортом дорожили в колхозах.

Секретарь внимательно посмотрел отчет Долинина, в некоторых местах требовал пояснений и не только не выразил неудовольствия делами района, но даже похвалил:

— Вот видишь, и земля нашлась, и семена, и люди. Теперь и медаль на законном месте. — Он указал на грудь Долинина. — Однако это только цветочки, вся работа впереди. Еще несколько колхозов возродить надо. Имея один работающий восстановленный, уже легче будет. На днях к нам вернется председатель исполкома вашего райсовета, Щукин. Приехал из Тихвина. Облисполком его отпускает.

— Вот это хорошо!

— Конечно, хорошо. У тебя забот уменьшится. Поосновательней займешься внутрипартийной работой. Решено вызвать и твоего второго секретаря Солдатова, и секретаря райкома комсомола — Ткачеву. Теперь ваш отряд влился в бригаду, и этих товарищей без особого ущерба для партизанского движения можно вернуть в район. Я договорился со штабом. Но, понимаешь, беда в чем: связи с ними нет третью неделю. В начале октября начались облавы, городской голова, этот Савельев, повел дело солидно. Ребяткам пришлось крепко засесть в лесах. Последний раз сообщили, что батареи у рации выдохлись, просили новых. А куда послать, где сбрасывать — штаб не знает.

От этих известий Долинин снова расстроился.

— Мрачный ты какой-то сегодня, — сказал секретарь обкома. — Сдается мне, что ты ни радио вчера не слыхал, ни газет сегодня не читал.

— Верно, — удивился Долинин. — А вы откуда знаете?

— Знать не знаю, но предполагаю. Вот, почитай.

Долинин взял протянутую газету и, недоумевая, пробежал глазами по столбцам: сводка, которую он уже знал, информация о производственных успехах завода, где директором такой-то, портрет стахановца…

— Обрати внимание на Указ Президиума Верховного Совета, и особенно на третью фамилию сверху, — подсказал секретарь обкома.

Долинин взглянул, отыскал глазами эту третью сверху фамилию и невольно поднялся с кресла.

— Не может быть! — воскликнул он. — Меня? Орденом Ленина? Не может быть!

— А почему же не может быть? Свершившийся факт. Так и написано: «Долинин, Яков Филиппович». Дай, дорогой мой, поздравлю тебя.

Секретарь обкома вышел из-за стола, крепко обнял Долинина и поцеловал.

— Орден ты получил за дело. Если хочешь, открою тебе маленькую тайну. Дивизия, которой командует твой старый знакомый, полковник Лукомцев, еще летом прислала на тебя представление. Дескать, в оперативном плане боев местного значения были использованы и какие-то твои предложения. Я припомнил тогда планчик, с которым ты приезжал ко мне весной. Трогательно это, конечно, со стороны штаба дивизии. Но мы представили тебя за итоги сельскохозяйственного года, за помощь Ленинграду, за возрождение района.

— Тогда и других надо было представить, — возразил Долинин, все еще не выпуская газету из рук. — Все вместе работали, и, по правде говоря, многие больше и лучше меня.

— Не спеши, переверни страницу, там продолжение есть.

На второй странице Долинин нашел фамилию Маргариты Николаевны, Цымбала, юного бригадира — Леонида Андреича.

— Они, именно они, сделали дело! — вновь и вновь перечитывая знакомые имена, восклицал он. — Одно только удивляет: как без меня узнали об их работе, кто собрал сведения?

— Дело в том, что мы сами не знали, подходящий ли сейчас момент для наград за сельское хозяйство. Как отнесется правительство? И чтобы зря не волновать ваших товарищей, если, скажем, откажут, сведения собрали в секрете от вас. Помнишь, приезжал инструктор в августе? Он знакомился с положением дел в районе, а одновременно сделал необходимые записи о людях. Вот и вся хитрость. Ну, как твое настроение?

— Улучшилось. Виноват наш начальник милиции: мраку нагнал. Завел вчера под ночь разговор… Радио в нескольких местах вышло из строя. Неспроста-де, говорит, — дурной знак. Я и подумал, не на фронте ли что случилось. Предчувствия всякие… Глуповато, конечно; понимаю, да что поделаешь — слаб человек.

— Предчувствия, как видишь, врут. Должен тебе, кстати, сказать, что не только на Волге, но и мы не век собираемся сидеть в блокаде. Что и как — со временем узнаешь.

Снова, как и весной, Долинин вышел из Смольного с раздвоенными чувствами. С одной стороны — радость награды, с другой — тревога за Наума и Любу, с которыми потеряна связь. Но до прихода сюда тревога эта имела глупую, суеверную основу, а сейчас эта основа была реальна, и никакие, самые высшие, награды не могли ослабить беспокойства Долинина за судьбу близких ему людей…

С Ползунковым он проехал по улицам города, на черном, мокром, от дождя асфальте увидел вмятины и царапины, точно асфальт когтили огромные железные лапы, увидел пробоины в стенах домов, желтыми и темными пятнами раскрашенные фасады на Неве, зенитки на Марсовом поле… Осада продолжалась, ничто в городе не изменилось: те же рубцы и ссадины на его лице, полученные в боях, та же пороховая копоть. Но изменились люди. Уже не было видно тенеподобных, покачивающихся от слабости прохожих. Люди готовились к празднику, как бывало: спешили по тротуарам, несли даже какие-то свертки под мышками, ехали в еще весною оживших трамваях; из длинных рупоров неслась музыка над проспектами.

Обогнули сквер на Исаакиевской площади. Здесь уже не было огородниц в гимнастерках: во мраке чернели пустые грядки. Долинин вышел из машины, шагнул по грядкам, но тотчас споткнулся о капустные кочерыжки — вырастили-таки!.. «Ладога, — подумал он, — спасла город от голодной смерти. Но разве мало помогли Ладоге эти копошившиеся и здесь, и на Марсовом поле вокруг зениток, и на окраинах неунывающие девушки!»

Он восторгался делами других, но ни на минуту не пришла ему в голову мысль о том, что не меньше, а, видимо, больше всех, вместе взятых, городских огородников сделал для снабжения Ленинграда его район, что многие из тех, кого он видел сегодня на улицах и в трамваях бодрыми, оживленными, энергичными, оттого и бодры и деятельны, оттого и вернулись к жизни, что для них работали люди на узкой полосе земли, стиснутой между окраиной города и траншеями переднего края.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

На пустынных заснеженных дорогах, в темных унылых полях мела декабрьская злая поземка. После заседания в Военном совете армии Долинин возвращался домой, поторапливал Ползункова, который в темени раннего зимнего вечера едва различал путь. Долинин спешил. Сегодня в его подвальчике должны были собраться товарищи, чтобы поздравить тех, кому в Смольном секретарь обкома вручил на днях награды, пересланные из Москвы. Он вез новое радостное известие: в армейском штабе ему сообщили, что Военным советом фронта подписан приказ о награждении партизан, среди которых Солдатов и Ткачева. Ни о Науме, ни о Любе Долинин по-прежнему еще ничего не знал, но секретарь обкома при вручении наград утешил его: сказал, что связь с бригадой уже налажена, что славские партизаны под давлением карателей вышли в район Оредежа, но только не все их группы еще собрались. «Зря ты волновался».

— Старая история! — ворчал Долинин на Ползункова. — Как только надо поскорее, так у тебя непременно неурядицы.

— Снег же, Яков Филиппович! Достаньте вездеход с передачей на обе оси, тогда и говорите, — обижался тот. — И опять же — ни черта не видно. Могу, конечно, поставить на третью, если хотите, но уже ответа не спрашивайте, когда в канаве окажемся.

Машина с трудом переваливала через снеговые наметы, свет из узких щелок фар скупо освещал дорогу: едва на три шага впереди, а дальше лежала непроницаемая мгла. Глухо молчал и фронт: ни пушечного удара, ни бормотания пулеметов. Единственными звуками на мертвой равнине были урчание буксующей «эмки» да заунывный вьющийся свист поземки.

На спуске к узкому мостику через ручей пришлось остановиться и, чтобы не врезаться в столбики придорожного ограждения, осмотреть путь. Ползунков открыл дверцу, шагнул вперед, и его сразу же не стало видно. Долинин, поеживаясь, слушал, как стучит ветер в тент машины. «Меня, наверно, давно ждут, — думал он. — Неточный руководитель — что может быть хуже?»

Ползунков ходил долго. И когда наконец невдалеке замаячила темная, как бы в нерешительности остановившаяся фигура, Долинин тоже приоткрыл нетерпеливо дверцу. В кузов ворвался поток ветра с мелкой снежной пылью. Завихряясь, снег проникал за воротник, в рукава; стало мокро от него и холодно. Долинин обозлился.