Собрание сочинений в 8 томах. Том 5. Очерки биографического характера - Анатолий Кони

Мне пришлось войти в сношения с Витте в 1898 году в совершенно новых условиях. В это время его выдающаяся и замечательная государственная деятельность была уже в полном разгаре. Влиятельный министр, пользовавшийся особым доверием Александра III, настоящий государственный человек с широкими горизонтами и смелыми задачами, умевший, по французскому выражению, tailler en plein drap» [35], Витте возбуждал к себе ревнивую зависть со стороны некоторых из министров, бывших, в. сущности, старшими чиновниками своего ведомства. Они услужливо и беспрекословно осуществляли так называемые «предначертания» и нередко объясняли свои действия ссылками на неопределенные и изменчивые «виды правительства», которого, в сущности, как единого целого, не существовало, ибо в России в это время действовала, по чьему-то остроумному выражению, своеобразная «Magna charta libertatum» [36], состоявшая в пререканиях отдельных ведомств.

Против Витте не только «пускали шип по-змеиному» в разных светских салонах, считая его «parvenu» [37], но и выступали в печати и даже в записках на высочайшее имя различные добровольцы с односторонним и злобным осуждением его политики. Достаточно указать на настойчивый поход, предпринятый против него бывшим профессором Военно-медицинской академии Ционом в его французской книге: «Witte et les finances russes», вышедшей в 1895 году, в брошюре «Куда временщик Витте ведет Россию»— 1896 года — и в записке: «Как установить в России правовой строй», поданной правительству в 1904 году, напечатанной за границей и посвященной памяти Каткова. К такого рода произведениям относилась и брошюра Г. Ф. Крюгера, озаглавленная «Высокочтимым членам Государственного совета», разосланная последним в январе 1899 года, в которой автор, доказывая, что Витте присвоил себе его, Крюгера, идею о введении в России золотой валюты и его мысли об ее реализации, обвинял его в своеобразном плагиате и излагал содержание прошения, поданного им на имя государя об учреждении «для восстановления истины и его попранной чести» третейского суда, с назначением членами его генерал-адъютанта Рихтера и пишущего эти строки. Такая брошюра была прислана автором из Берлина и мне. Прочитав ее внимательно и не понимая «плагиата идеи», я ответил ему, что ознакомление с брошюрой убеждает меня в невозможности согласиться с основательностью его притязаний, и выразил удивление, что он, будучи мне совершенно неизвестен, указывает на меня, как на третейского судью, не спросив моего на это согласия. Во избежание каких-либо недоразумений, я сообщил об этом Витте, который ответил мне, что Крюгера не знает, никаких записок его никогда не читал и ничего о нем от своих предшественников не слыхал. По удостоверению же его — Витте — сотрудников, записки эти (каких министерство финансов получает массу) ничего собою серьезного не представляют и являются произведением «по меньшей мере маньяка».

26 мая 1899 г. наступало столетие со дня рождения Пушкина. При Академии наук, под председательством ее президента., была образована комиссия, в которую входили академики и почетные члены Академии, вице-президент Академии художеств граф И. И. Толстой, редактор-издатель «Нового времени» А. С. Суворин, композиторы Римский-Корсаков и Глазунов, а также государственный контролер Тертий Филиппов, член Государственного совета Д. М. Сольский и Витте. Взглянув широко на задачу чествования юбилея великого поэта, Витте высказался решительно против сбора на постановку памятника Пушкину в Петербурге (где это крайне неудачно было впоследствии осуществлено в жалком сквере узкой и мрачной Новой улицы, переименованной в Пушкинскую), называя это «подогретым кушаньем», и предложил, неожиданно для всех, восстановить «Российскую академию» в память ее бессмертного сочлена. «Это потребует, — объяснил он, — ежегодного ассигнования, но я могу ручаться, что государь уважит мой доклад об этом, причем размер расхода на новое учреждение я считаю возможным определить в 30 тысяч в год. Такая академия могла бы вместить в себе выдающихся лиц не только из области литературы, но и искусства, т. е. музыки, живописи, театра». Это предложение, действительно достойное памяти Пушкина и богатое плодотворными последствиями, вызвало совершенно неожиданные возражения со стороны некоторых представителей литературы и искусства. В то время, когда члены Академии загадочно молчали, ничем не выражая сочувствия предложению Витте, Суворин стал говорить, что нельзя будет никогда прийти к соглашению, кого из артистов следует выбрать в академики проектируемого учреждения, так как все они разделены на партии и лагери, взаимно друг друга отрицающие и различно смотрящие на задачи искусства, почему их выбор никогда не удовлетворит общественного мнения, а будет односторонним и иметь партийную окраску. Со своей стороны граф И. И. Толстой заявил, что Академия художеств имеет своих почетных членов из художников и архитекторов и вполне компетентна для избрания в это звание, почему новой академии пришлось бы или слепо итти по ее следам, или же становиться с нею в противоречие. Витте отрицательно покачал головой, но ничего не возражал. Сочувствуя вполне его предложению, я стал поддерживать таковое и высказал, что каковы бы ни были разногласия среди артистов и композиторов, нет, однако, сомнения, что есть имена, которые объединили бы собою сочувствие огромного большинства общества. Если бы ко времени открытия новой академии оставались в живых Глинка, Серов, Рубинштейн и Чайковский, Мочалов и Мартынов, то нет сомнения, что избрание их в академики, знаменуя собою уважение к возвышенным отраслям проявления человеческого духа, было бы встречено общим одобрением и, быть может, залечило бы у них в душе не одну рану, нанесенную «местью врагов и клеветою друзей». Что же касается Академии художеств, то она имеет совсем другие задачи, чем предполагаемая Пушкинская академия. Избирая своих почетных членов, она, конечно, награждает их за техническое совершенство их работ, за те шаги вперед в развитии искусства, которые они сделали. Но Пушкинская академия должна бы награждать избранием в свои члены за общественный смысл и нравственное влияние произведений того или другого художника. Поэтому Академия художеств поступила в высшей степени справедливо, избрав в свои почетные члены, например, Иордана, который около двенадцати лет гравировал медную доску, создав chef d’oeuvre офорта с Рафаэлевского «Преображения». Но Пушкинской академии имя Иордана не говорило бы ничего, относясь к области узкой специальности, и она должна бы выбрать в академики Верещагина, как выразителя глубоких человеческих идей и наглядного протестанта против ужасов войны, хотя рисунок его и признается строгими техниками неправильным и несовершенным. Витте очень обрадовался моим словам, постоянно кивал головой в знак согласия и, когда я кончил, сказал, обращаясь к президенту и показывая на меня: «Ваше высочество, я думал именно то, что они говорят». Тем не менее мы оба провалились, и Пушкинская академия была учреждена под названием «Разряда изящной словесности», в своем кургузом виде обреченная влачить довольно бесцветное существование, причем ассигнованные на нее средства были обращены на общие нужды старой Академии, и вновь избранным почетным академикам пришлось чувствовать себя первое время в положении пасынков, к которым относился с безусловным вниманием лишь сердечный и живой Шахматов. Рутинное и узкое отношение Пушкинской комиссии к своей задаче выразилось, между прочим, и в том, что она отвергла, под предлогом пустейших формальных затруднений, предложение о выдаче в год юбилея Пушкина ученикам средних учебных заведений медалей и аттестатов с его изображением. А надпись на медали «Тебя, как первую любовь, России сердце не забудет», вместо избитой и притом переводной «Я памятник себе воздвиг нерукотворный», принятая вначале, была потом отвергнута, на том основании, что это — слова не Пушкина, — и вместо глубоко прочувствованных строк Тютчева на смерть Пушкина появилось «не даром жизнь и лира мне были вверены судьбой», что с полным основанием мог бы сказать о себе не только Пушкин, но и каждый талантливый поэт.

Вдумываясь в деятельность Витте как министра путей сообщения и затем финансов, надо признать, что через нее красною нитью проходит его представление, как о лучшей форме правления, о неограниченном самодержавии, опирающемся на способных, энергичных и снабженных знанием и долголетним опытом по своей части министров, умеющих выбирать себе наиболее подходящих помощников. До 1905 года этою мыслью проникнуты все его заявления и действия, причем он не стесняется относительно высших государственных учреждений, обрекая их на чисто служебную роль и решительно обходя их в тех случаях, когда он ожидает с их стороны несогласия со своими проектами. Так провел он, например, пользуясь особым доверием Александра III, денежную реформу, минуя Государственный совет и развивая в ее осуществлении чрезвычайную энергию и замечательный талант. Это выразилось, между прочим, и в его действиях по отношению к Сенату по возбужденному им делу о беспорядках в Могилевском округе путей сообщения. Рассмотрев следствие, первый департамент Сената не нашел достаточных оснований для предания суду трех обвиняемых: начальника округа Авринского, инженера Мышенкова и начальника хозяйственного отдела Пославского. Осведомясь об этом, ревнивый к своей власти Витте доложил Александру III о неправильном, по его мнению, прекращении дела Сенатом и о необходимости предать этих лиц суду. Подробности его словесного доклада мне неизвестны, но надо думать, что он не поскупился на выпады против Сената, на который вообще Александр III смотрел косо, по-видимому, забывая его историческую роль «хранителя законов». По этому докладу последовала резолюция: «Так вести дела нельзя, — приказать Сенату пересмотреть свое определение», чрезвычайно огорчившая министра юстиции Манасеина и благородного, безукоризненного первоприсутствующего первого департамента А. Д. Шумахера, вследствие этого даже заболевшего. Назначено было дополнительное следствие и, с грехом пополам, в другом составе, последовало определение о предании обвиняемых суду кассационного департамента Сената с участием сословных представите-лей. Дело слушалось с 27 ноября по 4 декабря 1896 г., причем от некоторых обвинений товарищ обер-прокурора отказался, а суд нашел возможным ограничиться лишь денежным взысканием с Авринского и Пославского; дело же по обвинению Мышенкова — человека, по собранным сведениям, вполне честного и преданного своему делу, — оправдательный приговор о котором являлся несомненным, — было прекращено, так как в ночь по окончании судебного следствия перед прениями сторон он от нравственных потрясений скончался.