Собрание сочинений в 12 томах. Том 10 - Марк Твен

— Неужели мое замечание заставило тебя облечься в плоть и кровь?

— Нет. Но оно сделало меня видимым для тебя. Как и другие духи, я бесплотен.

От этого известия мне стало не по себе. Если он бесплотен, то как же я его убью? Однако я притворился спокойным и убедительным тоном произнес:

— Послушай, Совесть, с твоей стороны не слишком любезно держаться на таком большом расстоянии. Спускайся вниз и закури еще.

Ответом мне был насмешливый взгляд и следующие слова:

— Ты хочешь, чтоб я сам явился туда, где ты сможешь меня схватить и убить? Предложение с благодарностью отклоняется.

«Отлично, — подумал я про себя, — стало быть, призрак тоже можно прикончить. Будь я проклят, если сейчас на свете не станет одним призраком меньше!»

Потом я сказал:

— Друг мой…

— Постой, подожди немножко. Я тебе не друг. Я твой враг. Ты мне не ровня. Я твой господин. Потрудись называть меня милордом. Ты слишком фамильярен.

— Мне не нравятся такие титулы. Я готов называть вас «сэр». Это самое большее…

— Не будем спорить. Делай, что тебе говорят, и кончено. Продолжай свою болтовню.

— Отлично, милорд, — если вас не устраивают никакие обращения, кроме милорда, — я хотел спросить у вас, до каких пор вы останетесь видимым для меня?

— До конца дней твоих!

— Это просто наглость! — взорвался я. — Так знайте же, что я об этом думаю. Каждый божий день вы ходили, ходили и ходили за мною по пятам, оставаясь невидимым. Одного этого было достаточно, чтобы отравить мне жизнь. Но перспектива до конца дней своих видеть, что за мною, словно тень, тащится такая отвратительная личность, как вы, совсем уж невыносима. Теперь вам известно мое мнение, милорд. Можете использовать его по своему усмотрению.

— Мой мальчик, в ту минуту, когда ты сделал меня видимым, во всем мире не было более удовлетворенной совести, чем я. Это дает мне неоценимое преимущество. Теперь я могу смотреть тебе прямо в глаза, обзывать тебя дурными словами, насмехаться, издеваться и глумиться над тобой, а тебе известно, сколь красноречивы жесты и выражение лица, особенно, если они подкрепляются внятной речью. Отныне, дитя мое, я всегда буду говорить с тобой т-в-о-и-м с-о-б-с-т-в-е-н-н-ы-м х-н-ы-чу-щ-и-м т-о-н-о-м!

Я запустил в него совком для угля. Безрезультатно. Милорд сказал:

— Ну, ну! Вспомни про белый флаг!

— Ах, я и забыл. Постараюсь вести себя вежливо, но и вы тоже постарайтесь — хотя бы для разнообразия. Подумать только — вежливая совесть. Неплохая шутка! Превосходная шутка! Все совести, о которых мне до сих пор приходилось слышать, были отвратительными, надоедливыми, сварливыми, нудными невежами! Вот именно. Они вечно из кожи вон лезли по всяким пустякам. Черт бы их всех побрал, вот что я вам скажу! Я бы с удовольствием променял свою совесть на оспу или на семь видов чахотки — и был бы счастлив, что совершил такую выгодную сделку. Теперь скажите мне, почему совесть, однажды дав нагоняй человеку за свершенное им преступление, не может потом оставить его в покое? Почему она должна денно и нощно, неделю за неделей, без конца и края долбить одно и то же? Я не вижу в этом ни малейшего смысла. По-моему, совесть, которая поступает подобным образом, — самое подлое существо на свете.

— Нам так нравится, и этого достаточно.

— Вы делаете это, руководствуясь искренним намерением исправить человека?

Этот вопрос вызвал язвительную улыбку и следующий ответ:

— Нет, сэр. Прошу прощения. Мы поступаем так лишь по обязанности. Это наше ремесло. Цель этой деятельности состоит в том, чтобы исправить людей, но мы — всего лишь ни в чем не заинтересованные, бессловесные орудия высшей власти. Мы повинуемся приказам, не заботясь о последствиях. Однако я готов признать, что мы несколько превышаем свои полномочия, если нам представляется хоть малейшая возможность, а это бывает сплошь и рядом. Нам это очень нравится. Мы обязаны несколько раз напомнить человеку о совершенной им ошибке. Не скрою: то, что ему причитается, он получает сполна. Но когда нам попадается человек особенно чувствительный от природы, о, тут уж мы даем себе волю! Я знавал совести, которые в особо выдающихся случаях не ленились приезжать из Китая и даже из России, чтобы полюбоваться, как дрессируют подобных типов. Однажды такой субъект нечаянно изувечил маленького мулата. Об этом стало известно, и представь себе, что совести сбежались толпой со всего света, чтобы вдосталь позабавиться, помогая хозяину муштровать этого человека. Двое суток провел он в страшных мучениях, потерял сон и аппетит и в конце концов пустил себе пулю в лоб. А младенец через три недели совершенно поправился.

— Да, нечего сказать, приятная вы публика! Кажется, я теперь начинаю понимать, почему по отношению ко мне вы всегда вели себя не особенно последовательно. В своем стремлении извлечь как можно больше удовольствия из греха, вы заставляете человека раскаиваться в нем тремя или четырьмя различными способами. Например, вы обвинили меня, что я соврал тому бродяге, и заставили меня из-за этого страдать. Но не далее как вчера я высказал другому бродяге святую истину, а именно, что поощрение бродяжничества считается нарушением гражданского долга и поэтому он от меня ровно ничего не получит. Что же вы сделали в этом случае? Очень просто: вы заставили меня сказать себе: «Ах, я поступил бы гораздо более человеколюбиво и добродетельно, если бы отвадил его при помощи невинной маленькой лжи. Тогда он ушел бы от меня хоть и без хлеба, но по крайней мере благодарным за хорошее обращение». Так вот, из-за этого я страдал потом целый день. Тремя днями раньше я накормил бродягу, накормил его досыта, считая, что это — добродетельный поступок. А вы тотчас же заявили: «Ах ты, нарушитель гражданского долга! Накормить бродягу!» — и я снова страдал, как обычно. Я дал бродяге работу. Вы возражали против этого — разумеется, после того, как мы сговорились. Вы ведь никогда не предупреждаете заранее. В следующий раз я отказал бродяге в работе. Вы и против этого возражали. Потом я решил убить бродягу и из-за вас всю ночь не спал, раскаиваясь всеми фибрами своей души. Затем я хотел поступить по справедливости — следующего бродягу я отослал прочь, напутствовав его своим благословением, и, черт меня побери, если вы снова не заставили меня всю ночь промучиться из-за того, что я его не убил. Существует ли хоть какой-нибудь способ удовлетворить зловредное изобретение, называемое совестью?

— Ха-ха! Это изумительно! Продолжай!

— Но ответьте же на мой вопрос. Существует такой способ или нет?

— Существует он или нет — все равно я не собираюсь открывать его тебе, сын мой. Осел ты этакий! Что бы ты ни намеревался делать — я могу тотчас же шепнуть тебе на ухо словечко-другое и окончательно уверить тебя, что ты совершил ужасную подлость. Мой долг и моя отрада заставлять тебя раскаиваться во всех твоих поступках. Если я упустил какую-нибудь возможность, то, право же, сделал это не нарочно, уверяю тебя, что не нарочно.

— Не беспокойтесь. Насколько мне известно, вы не упустили ровно ничего. За всю свою жизнь я не совершил ни одного поступка — безразлично, был ли он благородный или нет, — в котором не раскаялся бы в течение ближайших суток. Прошлое воскресенье я слушал в церкви проповедь о благотворительности. Первым моим побуждением было пожертвовать триста пятьдесят долларов. Я раскаялся в этом и сократил сумму на сотню; потом раскаялся в этом и сократил ее еще на сотню; раскаялся в этом и сократил ее еще на сотню; раскаялся в этом и сократил оставшиеся пятьдесят долларов до двадцати пяти; раскаялся в этом и дошел до пятнадцати; раскаялся в этом и сократил сумму до двух с половиной долларов. Когда наконец ко мне поднесли тарелку для подаяний, я раскаялся еще раз и пожертвовал десять центов. И что же? Возвратившись домой, я стал мечтать, как бы получить эти десять центов обратно! Вы ни разу не дали мне спокойно прослушать ни одной проповеди о благотворительности.

— И не дам, никогда не дам. Можешь всецело положиться на меня.

— Не сомневаюсь. Я провел множество бессонных ночей, мечтая схватить вас за горло. Хотел бы я добраться до вас теперь!

— О да, конечно. Но только я не осел, а всего лишь седло на осле. Однако продолжай, продолжай. Ты меня отлично развлекаешь.

— Очень приятно. (Вы не возражаете, если я немножко совру, — просто так, для практики?) Послушайте: не переходя на личности, я должен сказать, что вы один из самых гнусных, презренных и ничтожных гадов, каких только можно себе представить. Я просто счастлив, что вы невидимы для других людей, ибо я умер бы со стыда, если бы кто-нибудь увидел меня с такой грязной волосатой обезьяной, как вы. Жаль, что вы не пяти или шести футов ростом, тогда бы…

— Интересно, кто в этом виноват?