Секс и эротика в русской традиционной культуре - И. Кон

Вожатый:

А ну-ка, Мишенька Иванец,Родом Казанец,Не гнись дугой,Как мешок тугой,Развернись, встрепенись,Добрым людям покажи:Как маленькие ребятаГорошек воровали,Где сухо — там брюхом,Где мокро — там на коленочках.

Медведь ползет на брюхе, а затем идет на четвереньках.

Вожатый:

А ну-ка, Мишенька Иванец… и т. д.Как теща при зятеБлины пекла,А сама угорела?

Медведь делает соответствующие движения передними лапами, показывая этим, как теща пекла блины зятю, а потом наклоняет голову набок, подпирает ее лапой, падает и катается по полу.

Вожатый:

А ну-ка, Мишенька Иванец… и т. д.Как конные дрягуны [драгуны]В поход ходили,Ружья метали?

Вожатый подает медведю тот шест, который у него в руке, а медведь делает примерные экзерциции с этим шестом, как с ружьем. Затем по команде вожатого: «Раз! Два! Раз! Два!» и т. д. — медведь марширует, идя на задних лапах, и играет на ходу ружьем.

Вожатый:

А ну-ка, Мишенька Иванец… и т. д.А как прежде на барщину ходили?

Медведь идет нехотя, едва переступая с ноги на ногу, крайне медленно.

— А как с барщины обратно? — Медведь быстро бежит.[580]

«Вожатый идёт с верёвкой, маленьки ребята кричат: «Медведя ведут!» Вожатый посреди избы сядет да верёвку мотает в круг; верёвка длинная, на всю деревню — пока передёргают [веревку], всю избу выстудят. А конец может пустой или «медведь» — на четвереньках в избу идёт; девок лизёт обнимать, целовать. Вожатый [ему] скажет: «Ну-ко маленьких ребят похватай!» или: «Выведи-ко из избы таково-то!» — он и выведет» (д. Малое Коровино, Пялнобово, Тимонино).[581]

«„Медвидь“ ходив. Верёвки до-овгие-довгие. Вот ён ковды повзёт, двери всё и полые. Не смеем ничё и сказать. Придет. Прйдет: «Ну-ко, миша, покажи, как дрова катают». И начнёт бегать, скакать, да это — с лавок спехивать. Девок, девок. Девки да заревим, да забегаем. А бежать не давают, дёржат — ён схватит да на пол де<в>ушку. Вывернесся, вывернесся — рукавицы сажные, тяпнет дак» (д. Панино).[582]

Однако есть основания предполагать, что этим шутливым интермедиям некогда предшествовали сценки с более грубым эротическим содержанием. Скажем, в д. Глухарево визит «медведя» проходил так. «Ну, сделан настоящий медведь — голова и всё приделано, лапы и всё… И арканчик оденут, кольцо приделают — ожерёлок. Заводят ёво, гладят: «Мишенька, иди!» — там всё это. «A-а, мишка, ты это, потанцуй!» Дак станет, дак жопой потрясёт, да и всё. Ну там ещё што: «Ну, поговори с нами, как!» А он: «Ох, ох!» — таким голосом. Хто конфетку даст, хто чево. А рука-та эта у ёо ходит свободно, рукава-та широкие. Ну, как поросёнок, снизу захватыват, а мы ему положим. Ну, посмиялись — это тут-то смешно. А это покатаесся там или що чио — ну, как чио скажут, этот, хозяин-то. Ну, а потом. Ну, э: «Мишенька, постой, постой, покажи-ко хуй толстой!» — вот этакие ищо приговаривали, а как же». За неисполнение просьбы «медведю» обещали «дать тумака».[583]

Сценки такого рода очень близки к демонстрации обнаженного «покойника». Эта аналогия становится особенно очевидной в финале «медвежьей комедии» после того, как разыгрывались сценки «убиения медведя» (то есть, собственно, превращения его в «мертвеца»), его «шкурвния» и «продажи медвежьей шкуры».

«От у нас «медвидя» водили, дак тоо продавали. Он в шубе, «медвидь-то», а верёвок-то дак, наверно, метров триццать намотают. На верёвке тянут «медвидя». Вот хто ведёт продавать «медвидя», значит, те и тянут. Говорят, что: «Иди, иди», — там, понимаешь, тянут. «Медвидь» упираецца, не идёт. А двери полые, дак выстудят и в избе. Потихоньку так и мотают верёвку. Вот намотают. Я сам вожував. Притащили, там средились продать. Ну, там срядяцца, значит, ценой сойдуцца. Знацить, нада бить, шкуpать. А там у «медвидя» кринка, кринка глиняная. И вот тут, знацить, у одново топор за кушаком. Этово «медведя» по кринке: раз! Эта в черепки кринка. «Медвидь» пав, надо «медвидя-то» шкурать — пав «медвидь». Ну. А шуба вывернута на леву сторону. Вот шубу розвёрнут, росстёгнут да и снимают — вроде и шкурают. Ну, а все веть глядят эти, девчонки там. A расстёгнут шубу, а он голой» (д. Пиньшино, Ваномзеро).[584]

Часто убитый медведь выскакивал из шубы голым и убегал за дверь, а девушкам продавали уже пустую «шкуру». «„Медвидь“ ходит, мырцит, потом скажут: «Давай медвидя убьём и станем шкуру продавать!» — обухом топора по голове, нето стрилят ружьём, он упадёт, да и всё. Шубу-то с ёво сдёрнут, целовек-от убежит, а шкуру-то и станут продавать. Шуба лежит, девки по очереди подходят, [одни робята говорят]: «Сколькё стоит?» [А другие] цену говорят, которая девка цево стоит, — мо<ж>от, пять рублей, десять, пятнадцать. Иийи и лупят. Которая девка как досадила йим, так и побольше Хлестаков. Жгутом из верёвки бьют — если девка заносицце. Всех переберут. А которые как гулели робята с девками, дак от девку-то возьмёт, посадит, да седет на колини к ей: Нициво эта не «стоит!» — дак она и не пойдёт туда, ей и ни посцитаецце» (д. Аверинская).[585] Иногда больше ударов получала девушка, назвавшая меньшую цену, то есть ценящая себя мало (д. Демидовская).

Необходимо отметить, что существовали еще сценки с персонажем, одновременно напоминающим и «покойника», и «медведя».

Например, в д. Федяево: «Было за верёвку все ташшат, а двери полые. Потом каково зверя привяжут, каку-то чучелу, дак все и убегут с беседы. Или тянут таково — только место это [срамное] закроют, рубаха без рукавов, на лице маска, да нос из редьки сделают, да накрасицця, волос копну сделают — не узнаешь».[586]

В Вожегодском районе был известен персонаж, которого называли «Парамоном» или «Устином», сочетавший в себе многие черты облика «покойника» и «медведя». Характерно амбивалентное восприятие этого персонажа носителями местной традиционной культуры. «У нас «покойника» тянули. Весь в белом, белом, и тянули. Когда тянут, так все хохочут. Потом притянут, и «покойника» в избу заносят». — «А у нас, дак Парамона [говорит мужчина из соседней деревни]. Всё в избе выстудят. Его на санках и заносят. С санками вмисти занесут, да: «Узнавайте, кто?» А как узнаешь? Весь-от закрыт. Так и не узнавали, пока не откроецца. А другой раз и не откроецца, убежит» (д. Быково, Ануфриевская).[587]

«Ну, вот Парамона наредят, в общем, шубу вывернут и целовека одинут (Парамон или хто медведем назовет — хто как). И етово Парамона волокут за верёвку длинную: двери откроют, штобы у хозяев выстудить в избе. Вот и волокут ево за эту, верёвку, пока не заташшат в комнату. Он уш тут-то идёт на коровках, вот так, на четвереньках. А на беседе-то, может, лапкой-то ково-нибудь и похлопаэт по колену. Походит по избе, обратно уходят в другое место… По избам водили — у кого большая семья» (д. Бор).

«Парамона водили: дверь откроют, на ужищще ташшут. Длинные веревки: «Выстудите всё в избе!» — «Ничево, он вас согриёт!» Чучело заволокут. Он упираечча: «Иди, не бойся!» Человек — не человек, мешок — не мешок. Сто одёжек навяжут, широкие штаны с сеном. Выпросичче ночевать, роздевачца станет до нижней одёжи — всем работы хватит! Личо закрыто сеткой. Ночевать оставят: ак он всех нагрив, работы дав, угощать станут — чай, пироги» (д. Бекетовская).[588]

В действиях этого персонажа просматриваются лишь смутные намеки на буйную и агрессивную эротику, характерную для «покойника» и «медведя» («лапкой похлопаэт по колену», «роздевацца станет до нижней одёжи»).

Однако «медведь», по-видимому, был не единственным зооморфным воплощением предка. Скажем, в д. Ереминская (Верхов.) наряжухи носили по домам в корзинке весьма своеобразного «покойника» — дохлого («пропашчего») поросенка, жалуясь в каждом доме: «Ой, январюшка у меня пропала!» Хозяева сочувствовали. Затем устраивалось торжественное прощание с «покойным». Можно предположить, что эта шутка связана с полузабытым к этому времени обычаем забивания к Рождеству либо к Новому году «кесарейского» или «кесарецкого» поросенка (свиньи). Именно у его туши устраивались столь опасные девичьи гадания. Не случайно поэтому среди сценок ряженых встречаются и такие, в которых имитируется погоня за девушками «свиньи», живо напоминающая картины святочных гаданий в хлеву.