Прогулки по Парижу Левый берег и острова - Борис Носик

В романе Бориса Поплавского «Аполлон Безобразов» есть совершенно замечательный герой – русский таксист, или, как представляет его автор, «эмигрант, шофер, офицер, пролетарий». Вот его монолог:

«- Это вы смеетесь, но вот послушайте, я вам расскажу… Подходит ко мне жёном *. Садится в вуатюру **. О ла-ла! думаю. Ну везу, значит. Везу целый час. Ого-го, уже на счетчике 27 франков. Остановился, он ничего. Я, значит, его за манишку, плати, сукин сын. А он мне русским голосом отвечает: Я, бра- тишечка, вовсе застрелиться хочу, да все духу не хватает, потому, мол, и счетчик такой. Плачет, и револьвер при нем. Ну, я, значит, револьвер арестовал, а его в бистро. Ну, значит, выпили, то, другое, о Бизерте поговорили. Он, оказывается, наш подводник с «Тюленя». То, другое… Опять за машину не заплатил.

…Ну хватит. Давайте лучше споем что-нибудь.

Он поет… Высоко выставив свою шоферскую грудь, широко расставив свои шоферские, кавалерийские ноженьки… Честно поет. Голосу у него, конечно, никакого, но громко зато поет, на самые верхи залезает. Честно поет, широко и антимузыкально, гражданственно и по-разбойничьему тоже.

Ты прошла, как сон,Как гитары звон,Ты прошла, мояНенаглядная.

– Пой, светик, не стыдись, бодрый эмигрантский шофер, офицер, пролетарий, христианин, мистик, большевик, и не впрямь ли мы восстали от глубокой печали, улыбнулись, очнулись, вернулись к добродушию… Наглая и добродушная, добрая и свирепая, лихая Россия, шоферская, зарубежная. Либерте, фратерните, карт д'идантите. Ситроеновская, непобедимая, пролетарско-офицерская, анархически-церковная. И похоронным пением звучит цыганочка, и яблочко катится в ней, и слышится свист бронепоезда.

* Молодой человек (франц.).

** Автомобиль (франц.).

Генерал И. Е. Ердели по вечерам командовал в Воинском Союзе, а днем крутил баранку такси.

И снова шумит граммофон, и, мягко шевеля ногами, народ Богоносец и рогоносец поднимается с диванов, а ты, железная шоферская лошадка, спокойно стой и не фыркай под дождем, ибо и до половины еще не дошло выпивалище, не доспело игрище, не дозудело блудилище, и не время еще зигзаги по улицам выписывать, развозя утомленных алкоголем, кубарем проноситься по перекресткам, провожаемой заливистыми свистками полиции».

Такие вот строки из романа Бориса Поплавского пришли мне на память на шоферской террасе «Маленькой России» близ моего дома в XIII округе Парижа…

И вдруг меня осенило: да оно ведь здесь и происходило, это «гульбище», в одной из здешних шоферских лачуг, как же я сразу не догадался! А потом пришла мрачная мысль, и как я ни отгонял ее, она получала все новые подтверждения в воспоминаниях обо всем читанном: здесь, похоже, и погиб молодой поэт Борис Поплавский – погиб от излишней дозы наркотика, от овердоза, погиб случайно или был уведен за собой безумием, решившим свести счеты с жизнью, но не решавшимся уйти в одиночку. Ну да, конечно же, здесь он и жил, злосчастный этот наркоман Сергей Юркун, монпарнасский знакомый, а может, и приятель Бориса Поплавского, самого знаменитого поэта из толпы «незамеченного поколения», человека стихийно талантливого, ищущего, беспокойного. Его стихи в эмиграции знали наизусть, их пели, переписывали в тетрадку. Его ревниво и упоенно цитировал язвительный Сирин-Набоков. Борис Поплавский терзался поисками Бога, он много читал и думал, он искал истину, этот молодой атлет в странном дорожном костюме и неизменных темных очках. Он был боксер, спортсмен, и вдруг – смерть в тридцать два года. Случайность, убийство, самоубийство? Юркун оставил письмо о том, что хотел ускорить свою смерть. Но Поплавский? Он часто писал о желании отвернуться к стене, уйти, уснуть навек.

Я не в силах. Отхожу во сны.Оставляю этот мир жестоким,Ярким, жадным, грубым, остальным.

Он писал так, и все же от желания уйти, от разочарования, усталости и минут отчаяния до страшного акта самоубийства еще так далеко…

Помню, как в Москве я познакомился лет двадцать назад с пожилой, симпатичной дамой, жившей в одном из сретенских переулков. Я знал, что она когда-то жила в Париже, потом вернулась в Союз и, как многие «возвращенцы», много лет провела в сталинских лагерях. Позднее я узнал, что Наталья Ивановна была невестой Поплавского. Она выжила в лагерях, потом поселилась в Москве, близ моего прежнего дома, была веселой, бодрой, обаятельной, даже ездила во Францию в гости. А он погиб в мирном Париже, в двух шагах от моего нынешнего дома. Как разгадать замысел судьбы?

Русская эмигрантская колония была потрясена тогда этой смертью. Наперебой говорили и писали о нищете и непризнанности молодых литераторов, обвиняли друг друга в равнодушии… В этом дворе, в комнатке Юркуна перебывали в те осенние дни 1935 года многие… Искали разгадку неожиданной смерти. Но обшарпанная, ситроеновская «Маленькая Россия» молчала, храня страшную тайну. Что же мне пытать о ней сегодня, шестьдесят с лишним лет спустя?

Я спустился во двор, прошел мимо кокетливых бедняцких домиков «Маленького Эльзаса» и вышел на улицу Да- вьель. Здесь в доме № 6 размещалась между войнами ассоциация земств городов России, насчитывавшая больше ста членов. Председательствовал в ней знаменитый эсер, бывший председатель Крестьянского союза и бывший министр Временного правительства Николай Авксентьев. Комитет Земгора был создан в 1921 году для оказания помощи беженцам из России. Позднее он сосредоточил свои усилия на помощи русскому школьному образованию. В 1929/30 году он поддерживал материально 65 детских учебных и воспитательных заведений (школ, интернатов, сиротских домов, детских садов). На его попечении, целиком или частично, находились две с половиной тысячи детей, из которых 750 жили в интернатах. Русские организации и комитеты озабочены были не только тем, чтобы помочь детям получить пищу, кров и образование, но и тем, чтобы сохранить у них память о России. Как это ни печально, последующие волны русской эмиграции (и вторая, и третья) полностью освободили себя от общественной деятельности, от хлопот о воспитании подрастающего поколения, от сбережения родного языка и культуры, целиком переложив все эти хлопоты на чужого дядю. Прошло совсем немного времени, и в семьях новых эмигрантов появились дети, не знающие русского. Легко догадаться, что беспечные родители ничего от этого не выиграли. Наряду с падением культурного уровня среди молодежи это привело и к углублению разрыва между поколениями. Гуляя по улице Давьель, близ былого Земгора, я вспоминал свои английские, американские, французские встречи с былыми московскими друзьями. Дети никогда не принимали участия в наших празднично-грустных встречах. Им была неинтересна непонятная российская жизнь. Им был непонятен или почти непонятен язык, на котором мы говорили. А мы ведь были еще не старыми, мы вспоминали свою воистину фантастическую молодость, шутили, смеялись. Дети смотрели на нас презрительно, завистливо или враждебно. Но винить нам было некого. Первая эмиграция приложила огромные усилия к тому, чтобы дать детям русское образование, чтобы сберечь у них интерес к родине. Чтобы пойти на подобные жертвы и совершить такой подвиг, нужно было иметь убеждения, высокий уровень духовности, любовь к родной стране и сокровищам ее культуры… Мы много раз часами печально толковали обо всем этом с друзьями-эмигрантами под неистовый крик включенного их детками телевизора, на экране которого какие-то гнусные идиоты убивали каких-то других идиотов, не менее, впрочем, гнусных…

Шоферская «Маленькая Россия» над бывшим ситроеновским гаражом.

Опечаленный воспоминаниями, навеянными шоферской «Маленькой Россией» и улицей Давьель, я вернулся на угол улицы Барро, пересек ее и пошел к западу, вверх по улице Бют-о-Кай. Маршрут оказался удачным. В нашем шумном, безжалостно разломанном и перестроенном, многоэтажном, хрущобно-модерновом XIII округе улица эта, неторопливо карабкавшаяся на холм того же названия, являла собой островок старины и спокойствия. Название холма – Перепелиный холм, Бют-о-кай – позволяло предположить, что еще не слишком (в масштабах новой истории) давно водились тут перепела и в свободный денек парижане приходили сюда поохотиться, а потом любители тишины стали строить себе тут небольшие, почти дачные дома, которые в нашу бодрую эпоху непременно были бы снесены, если б граждане не спохватились наконец, увидев, что их XIII округ и так уже весь перепахан и залит бетоном в счастливые времена Помпиду. Граждане стали сопротивляться, и вот остались нам в утешение улица Бют- о-Кай, того же названия холм, улица Пяти Алмазов, площадь Поля Верлена да площадь аббата Жоржа Энока – все тихое, деревенское, точно пришло из другого века и тут, к счастью, задержалось, замешкалось…