Казачка - Николай Сухов

— Непонятно трохи, господин есаул, — сказал Федор, не отрывая глаз от окна, — как то бишь понять вас? Вы бы попроще.

— Э, да что там!.. — Есаул приподнялся на локте и поправил на своей выпуклой груди сбившиеся набок подтяжки, шелковые, с блестящими застежками. — Что говорить впустую! Вот соберемся в Совете, там и потолкуем. По-настоящему. И решим.

Средних лет, с погонами рядового, вольноопределяющийся Малахов повернулся к, есаулу. Его лицо, белесоватое, чуть меченное оспой, было задумчиво. Он рассеянно взглянул на офицера и ничего не сказал. Лишь вежливо отодвинулся к столику, когда жилистая, атлетическая и, несмотря на почтенные годы, все еще упругая фигура есаула, собиравшегося спрыгнуть, повисла между полками. Возобновлять спор Малахову, видно, тоже не хотелось.

Тем, что долгую дорогу пришлось провести именно с этими людьми, Федор был очень доволен. И не потому, что все спутники пришлись ему по душе. Нет, ни есаул, ни веселый урядник ему не нравились, да и не могли понравиться, так как хотели они совсем не того, чего не чаял дождаться Федор, то есть окончания войны. И от казачьего съезда они ожидали иного, чем Федор. Но благодаря их разговорам и главным образом благодаря Малахову Федор за дорогу по части политики начал кое в чем разбираться. По-своему помог ему в этом и есаул. Своими учеными возражениями Малахову, человеку, несомненно, образованному и, может быть, не столько образованному, сколько от природы острому и цепкому умом, — ведь за что-нибудь же выбрали его в председатели корпусного комитета! — есаул вынуждал его раскрывать перед слушателями весь свой запас знаний и опыта. В спорах, длившихся часами, они то сосредоточивались на последних событиях, событиях сегодняшнего дня, то переходили к давним, ворошили дела далеких предков, уже полузабытую старину. Всяк на свой лад перебирал множество имен. Упоминался и какой-нибудь безызвестный генерал Греков, и Керенский, и Степан Разин. И все чаще и чаще в этих разговорах и спорах произносилось имя, полное какого-то нового смысла, весьма значительное и для друзей и для врагов, — имя Ленина.

Федор слушал их споры и дивился самому себе. Когда говорил есаул, ярый защитник войны, Федор чувствовал, что против его доводов он совершенно беспомощен, как если бы ему пришлось идти в рукопашную схватку без штыка и шашки. В словах есаула невольно находил он немало такого, что заставляло призадуматься. Но вот начинал говорить Малахов, уверенно, не горячась, и то, что за минуту до этого казалось Федору правдой, на поверку выходило клеветой и ложью; а то, что было ложью, становилось правдой. Есаул, теряя спокойствие, раздраженно бросал: «Вот вы, большевики, на то и бьете…»

Был ли Малахов действительно большевиком, Федор не знал. На расспросы Малахов отвечал, что в партии он не состоит, но с учением большевиков «целиком и полностью», как он любил выражаться, согласен. Федор присматривался к нему и прислушивался с величайшим вниманием. Видел Федор многих политиков: и длинноволосого, похожего на черноризника меньшевика, который выступал на заседании дивизионного комитета и певучим голосом призывал к защите революционных завоеваний; видел и анархистов, с татуировкой на руках и груди, мастерски ругающихся в бога; слышал и крикливых эсеров. А вот с большевиком пришлось встретиться впервые. «Если это только еще наполовину большевик и так вставляет зубы офицерам, — думал Федор, — каков же тогда настоящий большевик?»

Все, о чем говорил Малахов, Федору казалось умным и дельным: и то, что у помещиков, захапавших на вечность лучшие кусы, зе́мли нужно отобрать и поделить между крестьянами и казаками; и то, что власть надо установить не барскую, как теперь, а народную; и то, что войну, которая, кроме бедствий, ничего не приносит народу, давно уже пора прикончить — со всем этим Федор был согласен. Но вот к нападкам Малахова на Совет союза казачьих войск и к его предсказанию, что никакого проку от их съезда не будет, что это, мол, так, пустая трата времени, пустые надежды, — к этому Федор отнесся недоверчиво. «Как так, — рассуждал он, — неужто фронтовики сами себе лиходеи, будут сами на себя накидывать петлю? Ведь таких, как есаул, туда попадет не бог знает сколько. Соберутся фронтовики, обмозгуют и скажут свое слово. Почему ж Совет тогда и называется Советом? Да и за каким же лешим он, Малахов, в таком разе едет, коль наперед знает, что проку не будет?»

…Столица ошеломила Федора. Его ошеломили не только сплошные потоки куда-то торопящихся людей, свежих, расфранченных, — нет, больше всего он поражен был тем, что в этих людских потоках сплошь и рядом мелькали лица здоровых, беспечных молодых мужчин в штатской одежде. Федор с Малаховым шли по Литейному проспекту вдвоем. Есаул распрощался с ними еще у вокзала, наняв лихача, а урядник поехал разыскивать своего одностаничника, который находился здесь, в Петрограде, в 4-м казачьем полку. Шагая с опаской по тротуару — чтоб нечаянно не толкнуть кого, придерживая шашку и смущенно поглядывая на толпу, Федор невольно вспомнил родные, притихшие за время войны хутора, где, кроме безусых подростков да стариков, мужчин теперь и за деньги напогляд не найдешь, нешто калек каких-нибудь да на несколько хуторов один-два — вроде Трофима Абанкина, у которого «биение сердца».

«Неужели вот у этих у всех тоже «биение сердца?» — со злобой думал Федор, встречая глазами рослых, тщательно выбритых, прилизанных и что-то горячо обсуждавших молодых мужчин. Внимание его особенно привлек один из них, щегольски одетый: на голове какой-то сияющий котелок, очки в золотой оправе, сам розовый, пухлый, улыбающийся. «Ишь ты, блестишь!.. А в обнимочку с винтовкой на пузе поелозить не хочешь? А вшей покормить не хочешь? А говядинки червивой?.. Революционные завоевания поди защищаешь тут… глоткой». Федора вдруг охватила такая ненависть ко всем этим сытым, чистым, довольным, праздно болтающимся людям, что он ссутулился и, уже не смущаясь, врезался в толпу.

Но непостижимое дело! Федор заметил, что, несмотря на то что он бесцеремонно поталкивал солидных господ и разодетых дам, несмотря на его хмурые, недружелюбные взгляды, эти солидные господа и дамы, как видно, не только не были на него в претензии, но оглядывали его сутулую, в мятом казачьем обмундировании фигуру с какой-то извиняющей умильной улыбочкой. А вот когда изредка ему встречался человек в простой одежде, и у Федора светлел взгляд при виде своего брата-труженика, тот недоверчиво косился на него, отводил глаза и насупливался.

Недоумевая, Федор сказал об этом Малахову. Тот выслушал его и рассмеялся.

— Так ты этого не понимаешь?

— Нет.

— Вот заковыка! А? Ну, а как все ж таки… чем объясняешь?

— Уж и не знаю — чем, пра слово. Как тут думать? Не знаю!

— Ну, брат, плохой из тебя политик. Все так ясно. Ведь тут же недавно выступали рабочие, большевики. Демонстрация была. Не слыхал? Шествие такое. Написали на красных знаменах требования народа — насчет земли и войны, против помещиков и капиталистов — и прошли по городу. Буржуйчики, понятно, струхнули, поджали хвосты. Теперь-то они опять ликуют, разлопушились. А в случае чего… обратно… за чью же спину им прятаться, как не за казачью? А? Давняя история. Вот они смотрят на нас, и душа у них радуется: казаки, мол, тут, — значит можно и покутить и поспать спокойно… Вот, брат… Ну, а рабочий человек — что ж, тот, понятно, опасается, как бы эти самые казачки не отлили пулю, как в пятом году… Месяцами не расседлывали коней, с плетьми гоняли. Понял теперь?

— Угу, понял, — угрюмо пробурчал Федор.

Перед тем как выйти к храму Спаса-на-крови, они остановились закурить около аптеки, в углублении, где примостился чистильщик сапог. Людской поток здесь был меньше. Федор насыпал цигарку, а глазами скользил по стене, оклеенной театральными, правительственными и всякими иными объявлениями. Многие из объявлений уже выцвели, поблекли и смылись дождем, но некоторые еще пестрели свежими красками. Слова, одно крупнее другого, фиолетовые, красные, черные, сами лезли в глаза, но смысл их Федору оставался непонятен: «Мариинский… балет… Карсавиной», «Эрмитаж», «Шаляпин», «Троицкий… комедия», «Модерн», «Александринский», «Комендант города…» Последние два слова Федор понял и шагнул поближе, чтобы прочитать, что пишет комендант. Но вот взгляд его зацепился за другие, привлекшие его внимание слова: «…Ленин… запломбиров…. вагоне…»

— Гля-ка, чего это тут?

Малахов повернулся. Дымчатый продолговатый лист бумаги, усеянный разнокалиберными буквами, был чьею-то рукой искромсан, но не до конца. Низ у листа чуть ли не до половины отодран совсем — четким следом лежали на камне клочки накрепко прихваченной клейстером бумаги. Читать было трудно, но кое-что без связи Малахов с Федором разобрали:

«…Государств… изменник… кайзера… среднего роста… закона… кто… живым или… звание офицера, кож… обмундирование, 20 тысяч ру…»