Собрание сочинений том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице - Анна Караваева

«А и вот такой чем плоше истинного боярина?» — думал Федор Шилов, глядя, как ладно движется в плясе огромный Иван Суета, с какой гордой веселостью кланяется, поводит могучими плечами, улыбается, вскидывает крупной головой.

«Эх, дай-кось народу боярской охабень[82], он у нас с плечушек не свалится», — думал Федор, любуясь свободной и плавной повадкой плясунов.

Наплясавшись, Варвара вместе с другими подошла к столу молодых «с привечаньем их веселой свадебке» и разными пожеланиями на будущее. Ей вдруг захотелось еще раз, здесь, на брачном торжестве, напомнить бедной невесте, какое благо Варвара сотворила ей, высватав ее за богатого жениха.

— Ну, девка, — зашептала она Ольге, — ныне всласть жить станешь!.. Ай ладно я для тебя, лебедушка, расстаралася?..

Невеста вдруг повернула голову. На ее белом лбу, из-под собольей оторочки убора, растекались капельки пота. Под черно-сизыми мрачно изогнутыми бровями глаза невесты сверкнули вдруг такой ненавистью, что Варвара даже подалась назад. Дрожа телесами и еле сохраняя свой важно-веселый вид, возвратилась сваха на свое почетное место.

«Ох, не к добру свадьбишка, не к добру!» — опасливо подумала Варвара, и суеверное предчувствие так сильно охватило ее, что золотошвее уже не пилось, не елось.

День 23 сентября, как и всем жителям Сергиева посада, Ольге Селевиной суждено было запомнить на всю жизнь.

Отстояв раннюю обедню в Успенском соборе, Ольга вышла на паперть, одарила нищих — и вдруг увидела Данилу Селевина. Он стоял, опустив руки и словно не дыша. В голубых его глазах Ольга прочла такую скорбь и любовь, что невольно приостановилась и первая кивнула ему:

— Здрав будь, Данила Петрович.

Выйдя за ворота, Ольга оглянулась. Данила шел за ней. Она хотела запретить ему следовать за собой — ведь она теперь чужая жена, — но Данила шел на некотором отдалении, да и, может быть, по своему делу.

Вдруг Ольга заметила, что идет не к дому, а к лесу. «Мать пресвятая богородица!» — ужаснулась она про себя, хотела повернуть назад, но вдруг страшно показалось пойти навстречу Даниле. «Ужо выгонами пройду», — успокоила она себя, продолжая шагать к лесу.

Очутившись на знакомой полянке среди ржавых кустов и облетающих золотом берез, Ольга опомнилась: срам-то, грех-то какой — она, как гулящая женка, затащила с собой в лес деверя своего!

А Данила уже тут как тут, грудь его ходуном ходит, — значит, по лесу он бежал к ней, как и в те невозвратные дни, торопясь скорей обнять ее.

Ольге вдруг стало тепло и легко, но она отвернулась от Данилы и, задыхаясь, спросила:

— Пошто ходишь за мной, чего надо? Ведь я мужняя жена, то ведомо тебе…

— Ольгушенька… — сказал Данила, покорно и низко кланяясь. — Голубонька, люба моя вечная… думушкой единой смею ль тебя обидеть? Искал проститься с тобой… посхимиться задумал, коли судьба не вышла…

— А я? А мне что? — вдруг с отчаянием воскликнула Ольга. — Эх ты… Данило-свет, на горе встретилася я с тобою, молодец! Тебе — богу молиться, а мне — с постылым жить? Ох, голубь ты сизокрыло-ой!.. голубь злосчастной!.. Пошто меня не отстоял, пошто у дядьев не выпрашивал? Пошто кротость тебе, черничья ряса, лишь досталася? Силушку младую во гроб класть, во молодости смерти дожидаться?.. О господи, господи…

Уже не скрывая ни слез, ни горя, Ольга пошла по лесной тропке. Данила, как приговоренный, побрел позади.

Выйдя на опушку, Данила глянул с горы на простор осенних луговин, на багрово-золотые перелески, на широкую дорогу на Москву. Только подумал он, что в последний раз любуется всем этим с лесной горы, как вдруг в глаза ему бросилась какая-то сверкающая точка. Он пригляделся, подошел к самому краю горы и увидел далеко на московской дороге несколько таких же блестящих точек. Точки двигались, сверкали, а за ними будто ползла по дороге черная туча, которой не видно было конца.

— Данила! — испуганно крикнула Ольга, которая тоже смотрела на дорогу. — Кто тамо идет?

— Рать идет! — глядя из-под щитка ладони, ответил Данила и с криком: «Ляхи идут! Воры идут!» — большими прыжками побежал вниз. Пробегая мимо села Клементьева, Данило увидел Никона Шилова. Никон чинил ветхую изгородь вокруг огорода.

— Милой! — удивился он. — Куда те несет?

— Ляхи идут! Воры идут! — крикнул Данило.

Молоток выпал из рук Никона.

— Ляхи! Воры! — не своим голосом завопила Настасья, выбежав из огорода.

На мосту около Келарского пруда Данила увидел двух знакомых объездчиков из монастырских лесов. По взмыленным бокам коней Данила сразу догадался, что объездчики прискакали с плохими вестями. Да, они видели на московской дороге «полчища несметные», которые движутся на Сергиев посад. Снаряжение полчищ русское и польское. Ясное дело: ляхи соединились с войсками Тушинского вора. Объездчики пытались, но не могли сосчитать, сколько же пушек везут враги.

— Того огненного боя едет несметное число! — в страхе повторяли объездчики. В обступившей их толпе кто-то крикнул дурным голосом:

— О-ой, горе нам, смерть наша-а!

Четверо слепцов, что плелись за поводырем, подхватили этот крик, завопили, как безумные:

— Погиба-а-е-ем!.. Молитеся, православные-е-е!.. Погиба-а-е-ем!

Крик о скорой погибели от несметного числа лютых врагов понесся над Сергиевым посадом, как птица, что, в страхе трепеща крыльями, взмывает все выше в небо, спасаясь от дыма и пламени пожара.

Данила велел объездчикам скакать в село Молоково.

— Скачите, ребята, в село Молоково, к Ивану Суете, молвите ему, чтоб он по всем ближним селам и починкам народ сбирал!

Когда Данила пришел в монастырь, там уже всё знали. Воеводы князь Григорий Долгорукой и Алексей Голохвастов уже распоряжались на стенах.

— Ох, нечистая сила принесла их на Русь, воров проклятых! — встревоженно сказал князь Григорий. — Огненной бой и у нас есть, а битва, как ни кинь, тяжка да смертью страшна.

Заметив Данилу, как всегда замечал князь высоких и статных людей, Роща-Долгорукой начал расспрашивать его, что делается за стенами монастыря.

Данила рассказал, как послал верховых по всем ближним селам народ собирать на защиту монастыря.

— Молодец! Вот молодец! — и князь хлопнул Данилу по плечу. Лицо воеводы сразу просветлело, мутные, заплывшие глазки весело забегали. — Видал я тебя, ты тутошний служка?

— Верно, князь.

— Кто ж тебя надоумил верховых за народом разослать?

— Никто… я сам удумал… — и Данила покраснел, дивясь про себя, как действительно это пришло ему в голову.

— Сколь же много мужиков наокруг нас наберется?

— Сотни четыре, князь, да в посаде нашем сотен до восьми будет… Да беглецов, что за стены пустили, — тож сот до семи наберется.

— Вот тебе без малого две тыщи, окромя наших стрельцов! — воскликнул Долгорукой. — Да ишшо прибудет — страх-то ведь страховит, людишки без ума отовсюду побегут… Звать-то тебя как? — обратился он к служке.

— Данила Селевин.

— Ино, Данила Селевин, оставайся туто, на стене, нам таки парни надобны.

Князь Григорий еще раз оглядел Данилу с головы до пят и с торжеством обратился к воеводе Голохвастову:

— Глянь-кось, воевода, какого я заслонника добыл!

Федор Шилов с озабоченным лицом подошел к Долгорукому.

— Дозволь, воевода, слово молвить.

— Говори, пушкарь.

— Есть у меня думка: коль враги займут Клементьево поле, оно ж насупротив нас, да и пространно разлеглось оно. Даве поведал я про то Голохвастову, а он осердился на меня: не твоя, мол, пушкарь, забота…

«Смел и предерзок, одначе разумом его бог не обидел», — подумал Долгорукой и выглянул из-за высокого рогатого зубца. Обширное Клементьево поле, желтея увядшими травами, было пусто. Только по краю его, ближе к дороге, бродили овцы. В Троицын день девки завивали здесь березку, а летом водили хороводы. Было странно представить себе это поле занятым вражескими войсками… Уж больно дошлый до всего этот большеглазый пушкарь, и кто знает, насколько верна его беспокойная догадка. Но желание «подкузьмить» маленького ехидного Голохвастова пересилило, и Долгорукой согласно кивнул Федору Шилову:

— Ино так попритчиться может.

— Дозволь еще слово молвить, воевода, — продолжал Федор.

— Ну?

— Я малой человек, а не слеп и зрю: великая сила на нас наступает. Пушкари, затинщики и ины военны люди здесь на стенах тревожатся: как мы тех поганых ляхов да воров сустречь пойдем?

Долгорукой закусил губу: эко, людишки-заслонники быстрей воеводы размышлять хотят!.. Но, как ни нравен был князь Долгорукой, все-таки он был человек военный. За тридцать лет бессменной военной службы при Иване Васильевиче Грозном и ныне, уже при Шуйском, князь Григорий все же научился, когда это нужно, «брюхо подбирати» и сбрасывать с себя привычную боярскую лень. Опасность надвигалась с каждой минутой, надо было действовать.