Собрание сочинений том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице - Анна Караваева

После того как пьяный жених и дружка уехали домой в посад, а все гости разошлись, кучка стариков и пожилых людей еще осталась посидеть на бревнах у плетня тихоновского огорода. Самый старый житель села Клементьева, девяностолетний дедушка Филофей, рассказывал о старине. Шел ему тридцать третий, когда в 1540 году начали возводить каменные стены вокруг монастыря.

— Народа что в те поры согнали-и! Аз, грешной, тогда телесно еще крепок был, тако и мне велели: подитко стены ладь во славу божию. В те поры велено было камень бить, известку рыть всюду… И-их, уж и ладили мы те стены каменные с ранней зари до самой темени. Народ-ат почал роптать, от той непереносной тяготы в леса убегать. Ну, и удумали воеводы: ино ослобонить нас, хрестьян, ото всех пошлин царских на целых три года. Царь-ат Иван Васильевич еще молоденек был, а пока стены те росли, и он рос. В те поры, как народ стены возвел да все двенадцать башен, приидох сам царь Иван Васильевич со бояры. Уж стал он младой муж, бородатой, на главе шлем железной и грудь железом одетая. Повелел царь Иван Васильевич выкатить бочку вина и дал нам, каменных дел мастерам, по чарке того вина из своих рук. «Ну, бает, спасибо вам, мужики: ладно робили, царя для ради православного…» От внна того взыграло сердце мое — я и скажи: «Зело наикрепше град сей каменной мы, народ, изладили — за твой век, царь-государь, та крепость перейдет!..» Тут свойственной [80] царев боярин крикнул: «Твоя ль забота, смерд, царской век считать!» — да как вдарит меня, грешного, своей палицей окованной да плашмя по спине.

— Вона! — с тихим смешком сказал Никон. — По сю пору памятуешь, как с царем беседовал?

— А вельми гожа вышла работенка-то наша! — и дед Филофей хвастливо разгладил ладонью густую, раскидистую бороду. — Надысь шел я мимо башен, рученьками их огладил… ну и ядреной замес, ну и кладку мы изладили, кирпичи-то в стене рядком к рядку, словно срослнся — аж лихо времечко такой кладки не порушит!

— Да и у тебя самого, Филофеюшко, замес куды как ладной, — быстро подхватил Никон Шилов и с нежностью погладил старика по широкой костистой спине. — Ино то и сказываю, дедушка, на тебя глядючи: не возьмешь нас, народушко, батожьем да измором — живучи… их, живучи-и!.. Бают, царь да бояре — всему глава… да ить главе без тела не можно жить… А тело — мы, народ, тяглецы, черные люди… Те стены оборонные (Никон кивнул в сторону темной громады монастыря) царскими да боярскими ручками не поставить, они к работе несвычны, туто наша сила надобна! — И Никон опять рассмеялся своим потаенным мыслям.

— Уж зря не побаишь, — раздумчиво отозвался дед Филофей. — Одначе бедует народ… охо… хо…

Филофей за девяносто лет своей жизни пережил пятерых царей: Василия Ивановича, Ивана Васильевича Грозного, Федора Ивановича, Бориса Годунова, Самозванца, теперь живет при шестом царе — Василии Шуйском. Цари сменяют друг друга, а народ все больше оскудевает. Такого оскудения, как ныне стало, и старики не упомнят.

Подошли Иван Суета и Петр Слота и присоединились к разговору о тяжелых болях и заботах.

Суета опять заговорил о том, что уж хватит с него жить «троеданцем»: царю, вотчиннику и церкви, что при первой же возможности уйдет с женой и ребятами на Белоозеро.

Тогда дед Филофей сказал, что и в здешних местах, «под Троицей», было время — жилось людям «вельми сыто и вольготно».

— От отцов и дедов наших про то слыхивали. В те поры места наши звалися: гора Маковец. Егда святой отец Сергий, здеся странствуя, узрел сию гору Маковец, умилился он душою и здеся храм поставил.

— Ух, то-то поди раздолье было! — мечтательно вздохнул Слота. — Сей хлебушко, иде хошь, на зверя али на рыбу ловитву раскинь, иде тебе виднее.

— Летось удумал я хлевушок подпереть, — тихонько загрохотал Суета, — пошел в лес монастырской… подрублю, мол, одну сосняшку да бревнушек напилю… А в лесу-то что ни дерево, то и крестом мечено — знамо, таково древо грешно рубить. Ахти мне, бедному, ни к одному деревцу не подступиться, весь тот лес для нас, тяглецов, засечен: не смей-де, не моги и ветви малой срубити!.. Потащился я во дальние леса, что вдоль болотины, тамо осины трухлявы крестом не мечены — ино ладно тебе, мужичонко, и осину на потребу!

— А на горе-то Маковце в стародавние лета… — опять мечтательно заговорил дед Филофей. — На горе-то Маковце все, все под народом было, так старики сказывали. На рыболовитву пойдешь — опять же никакой помехи нету. Рыба, сказывают, в те поры ловилась богатая: стерляди о двух пудах, а осетры и того боле. Во рощицах птицы пели, на плечо человеку прилетали — слышь, непуганые были. А на пашнях, на лугах заливных, на дороженьках мимоезжих… ну, скажи, ни одного-единова болярина, ни дворянина не водилося!..

— Не водилося! — повторил Слота. — Мужику можно было без бояр и вотчинников жить!

— И землица скрозь была мужицкая? — сдавленным от восторга голосом спросил Никон.

— Знамо, мужицкая! — с непоколебимой уверенностью ответил дед Филофей.

— Господи-владыко! — сдерживая могучую силу своего баса, благоговейно сказал Иван Суета. — Припозднились мы на свет родиться, соседушки!.. До нас-то блаженно житие было да сплыло…

— Ино верно баешь, сынок! — вздохнул Филофен и размашисто перекрестился. — Блаженно было то бытие человеческое!.. Храмина малая, самим святым Сергием рублена, храмина пресветлая на той горе Маковце стояла, а люди округ нее селились… И был чист человек, яко агнец, трудолюбен, яко пчела-медуница, легок да волен, яко птица лесная… И был мир, и любовь, и радость жити на земли…

— Радость жити! — горячим шепотом повторил Никон, и его рука легла на плечо Федора. — Хоть бы одним глазком на то житье глянути, за то чудо помереть в одночасье не жалко.

Пробираясь в ночной тьме в пушкарскую избу, Федор все видел перед собой лицо брата и всех бородатых мечтателей с их жадной наивной верой в блаженную жизнь на горе Маковце. Сам он не очень верил в то, что такая жизнь когда-либо существовала, — слишком много он видел и испытал на своей спине.

Вытянувшись на жестком тюфяке и накрывшись кафтаном, Федор перебирал в памяти взволнованные рассказы деда Филофея.

«Эко, что измыслили, горячие головушки!» — любовно усмехаясь, думал Федор. — «Гора Маковец… эко!.. Иде ж она была-то, ей-ей?..»

В лунном свете Федор видел башню, рогатые зубцы на стенах, за которыми прятались пушки и пищали так называемого верхнего боя. Внизу под стенами, как спящие звери, поблескивали при луне чугунные крутобокие пушки. Федор вспомнил, что в крепости их насчитывается девяносто, не считая пищалей и прочих огнестрельных орудий. Троице-Сергиев монастырь и в ночной лунной тишине смотрел крепостью, каменным сторожевым гнездом, которое охраняло с севера дорогу к Москве. Где же тут была гора Маковец с малой рубленой храминой, вокруг которой зеленели леса и колосились вольные пашни?..

В тихоновской избе уже с раннего утра было людно. Две подружки-золотошвеи с песнями расплетали густую девичью косу невесты, четыре другие подружки были заняты хитрыми работами, значение которых было понятно немногим посвященным: втыкали в новую малиновую ферязь невесты иглы, осыпали хмелем ее полотняную сорочку, несчетное число раз вытряхивали, выстукивали ее новешенькие сафьяновые сапожки, прилежно обдували мелкую зернь кемского жемчуга на ее высоком брачном кокошнике, — предохраняли невесту от будущих несчастий, болезней, томления духа.

Всем свадебным чином распоряжалась все та же Варвара Устиновна, монастырская большая золотошвея. Она строго следила за каждой подружкой и за самой невестой, чтобы ни одно слово обрядовой песни не было пропущено или, упаси боже, переврано.

— Ну, девушка, ино уж твой черед! — приказала она Ольге.

Невеста закрыла лицо руками и завела песню-причет, которую слышала с детства на всех клементьев-ских свадьбах:

Ветры буйные, разбушуйтеся,Заметите путь-дороженьку,Не пройти бы, не проехатиЧтоб за мной, младой, чужим людям…Ты закройся, красно солнышко,Разбушуйся, туча грозная,Туча грозная да громовитая,—Напустися ночью темною,Рассыпайся, крупный дождичек,Разведи ты путь-дороженьку,Не пройти бы, не проехатиКо мне злым, чужим людям…

Песня была длинная, жалобная и по чину своему неспешная, с подвываньями и вздохами.

В низкой избе было нестерпимо душно и жарко. Ольге хотелось пить, но песню прервать было никак нельзя. Последнее время Ольга все не могла вдоволь выспаться: дурные, перебойные сны мучили ее. И сегодня она прометалась всю ночь, веки жгло от долгого недосыпа, плечи ломило. Так и хотелось положить тяжелую, словно звенящую голову на этот стол, разубранный расписными холстами, — и уснуть намертво, чтобы ничего не видеть и не чувствовать. Но никак нельзя было прервать чинную и унылую песню.