Картежник и бретер, игрок и дуэлянт - Борис Васильев

- С удовольствием, - говорю.

Лекарь Матвей Матвеевич был на редкость краснорож и сизонос. Я не придал окраске должного значения, узрев в ней лишь влияние кавказского климата. День он меня учил порошки да мази готовить - толково учил, ничего не скажешь, потом пригодилось, - а еще через день, что ли, озадачил особым заданием.

- Вечером я по визитам пойду, пора уж, - бурчал он (он всегда бурчал, а не говорил). - Тебе, как помощнику, доверяю расставить по точкам по два стакана крепкого кизлярского.

- А где, - спрашиваю, - точки, Матвей Матвеевич?

А разговариваем мы на его квартире, и тут он начинает меня по ней водить. С разъяснениями.

- Первая точка - первое окно: два стакана на подоконник. Вторая точка стол. Тоже два стакана. Третья - печка...

Ну, и так далее. Всего набралось восемь точек его встреч с визитерами. Я поначалу ничего не понял, только удивился, что сразу столько визитеров пожалует. Но поскольку все толковали об особенностях Кавказской войны, то я промолчал, подумав про себя, что так, вероятно, в Моздоке и полагается врачу занемогших принимать. И все в точности исполнил к его возвращению со сборного пункта.

К вечеру он явился чуть бледнее обычного.

- К визитам все готово?

- Так точно, Матвей Матвеевич.

- Все тогда. Спасибо. Свободен. Ложись спать. Я им сам двери открывать буду.

Свободен так свободен. Ушел я к себе за перегородку, взял, помнится, томик Загоскина с "Юрием Милославским" - у лекаря на кухне нашел - и завалился в койку.

Лежу, читаю. Никто не стучит, не звонит, двери не хлопают. Что-то не торопятся визитеры, думаю.

И вдруг слышу из-за перегородки приветливый голос Матвея Матвеевича:

- Рад, сердечно рад видеть вас, Иван Сергеевич. Как супруга ваша, детки?

С кем же это он? - думаю. Дверь не стукнула, шагов не слышно...

Встал на койку, за перегородку заглянул...

- На что жалуетесь, любезный Иван Сергеевич? Кашель замучил? А вот, пожалуйте, микстурку...

Смотрю и глазам не верю: у окна, в первой "точке" - один Матвей Матвеевич со стаканом в каждой руке.

- Ваше здоровье!

Чокнулся мой лекарь сам с собой этими стаканами и отправил их содержимое один за другим в собственное горло. Поставил опустевшие стаканы и неспешно, важно даже перешел к столу. И - закланялся, заулыбался:

- Марья Степановна, дорогая вы наша! Как супруг, как детки? Ну, слава Богу, слава Богу! Что, тягость в груди испытываете? Так я микстурку предложу. Преотличнейшая микстурка, доложу вам. Преотличнейшая!..

И опять чокается стаканами и друг за другом отправляет их содержимое в горло.

- Ваше здоровье!

К печке перешел:

- Ваше превосходительство, глазам не верю!.. Честь-то какая, вот уж мои-то обрадуются!..

Ну, и так далее. До восьмого визитера Матвей Матвеевич, правда, не добрался, свалившись на седьмом. Я его на кровать перетащил, раздел, одеялом прикрыл, убрал все, по местам расставил, стаканы перемыл. И на следующий день - ни слова.

Утром лекарь - опухший весь - отправился на службу. Вернулся вечером нормальный, трезвый, только что-то уж слишком молчаливый. А о вчерашнем - ни слова. Ни он, ни я. Будто и не было никаких визитеров у врача Матвея Матвеевича.

Визитеры появились через два дня на третий. Он заранее предупредил меня, что они непременно появятся, и я расставил по точкам стаканы с крепким кизлярским. И опять были короткие светские беседы, опять Матвей Матвеевич выслушивал жалобы на недомогание и лечил всех своей микстурой.

Тут уж я не выдержал и разыскал капитана.

- Понимаете теперь, почему помощники от него сбегают? Боятся по дремучей темности российской. Коли малость не в себе человек, так, стало быть, непременно убьет.

- Он что же, запойный?

- Да как понять, - вздохнул капитан. - Расскажу, а вы уж сами рассудите. Матвей Матвеевич считался когда-то лучшим врачом не только Моздока, но и всей нашей округи. К нему на прием из других городов, крепостей да станиц все занемогшие приезжали, а коли на чьих вечерах он появлялся, так за честь визит его почитали. Особенно когда он - в сопровождении двух красавиц. С супругой и дочерью пятнадцати годов...

Капитан замолчал вдруг, сокрушенно покрутил головой.

- А где они? - спросил я. - Покинули его, когда в запой ударился?

- Наоборот, - строго сказал начальник сборного пункта. - Решили девочку в пансион отдать, ну и повезли в Новочеркасск. А Матвей Матвеевич не смог с ними поехать - транспорт с ранеными пришел, полковых врачей не хватало, он и остался. Дали женщинам коляску, троих сопровождающих в охрану, и они отправились без него. А через неделю коляску в степях обнаружили. Конвойные и кучер убиты, женщин и лошадей - нет. Так и сгинули.

- Сгинули? Как понять - сгинули?

- А так, что и до сей поры нигде не объявились. Либо украли и продали кому, либо просто убили.

- Кто?.. Кто же мог, ведь здесь же - тыл...

- Тыл, Олексин? - криво усмехнулся капитан. - В таких бесчеловечных войнах тылов не бывает. А кто мог сие убийство с похищением свершить, спрашиваете? Да кто угодно. Ногайцы, абреки, кумыки, казаки могли позариться. Такая здесь война, Олексин. По ее счетам чаще всего ни в чем не повинными и платим. - Он помолчал. - А Матвей Матвеевич пить начал с той поры. И докатился до солдатского лекаря. Но воспоминания, видать, остались, вот он раз в три дня по визитам и ездит. Понимаю, не для дворянина занятие - пьяного солдатского лекаря в постель укладывать. Если желаете, переведу.

- Нет, - сказал я. - Не желаю, капитан. Спасибо. Разрешите следовать к Матвею Матвеевичу.

Капитан протянул мне свою единственную руку. Крепко пожал и опять вздохнул:

- Такая война здесь, Олексин. Такая война.

Три недели служил я помощником у несчастного Матвея Матвеевича. Он многому меня научил: как кровь останавливать, шину накладывать, вывихи вправлять да раны перевязывать. Но через два дня на третий я готовил визиты дорогих его сердцу воспоминаний. Он никогда до восьмого гостя не добирался, но всегда требовал, чтобы эту восьмую пару стаканов я наполнял непременно. А после седьмой пары я укладывал нашего лекаря в постель и приводил в порядок квартиру.

- Давненько не виделись с вами, любезная Марья Степановна, давненько...

Признаться, жалел я его...

И так продолжалось, пока не подошли маршевые роты и я был определен в стрелковый батальон Апшеронского полка. И - уже снега легли, морозы стояли ушли мы маршем на передовые позиции...

Третий марш

Кажется, мы свершили невозможное. И остались целы. Правда, не все. Не все...

Эти слова я не придумал. Я устал до тошноты, до звона в ушах, до отупения и полного равнодушия. Голова болит уже сутки, и я еле-еле сапоги да амуницию от крови отмыл. В горле скрип, а слов нет. Вместо них в душе что-то тренькает, и нет больше слов во всем мире. Онемел мир в оре своем. "Ура!" равно "Аллах акбар!". Оба надсадных клича одинаково заглушают страх, боль и совесть.