1937 - Вадим Роговин

Однако, продолжал Рыков, восстановив в памяти все известные ему факты о критических моментах в жизни Бухарина, он отказался от мысли о преступных намерениях последнего. В этой связи Рыков рассказал, как в начале 30-х годов однажды застал Бухарина «в состоянии полуистерическом» из-за того, что Сталин заявил ему: «Ты хочешь меня убить». В тот же день Рыков спросил Сталина, действительно ли тот считает, что Бухарин может его убить. Это свидетельство Рыкова Сталин тут же поспешил обратить в шутку: «Нет, я смеялся, и сказал, что ежели в самом деле нож когда-либо возьмешь, чтобы убить, так будь осторожен, не порежься».

Вслед за этим Рыков привёл ещё один факт, свидетельствующий, по его мнению, в пользу Бухарина. Он сообщил, что Бухарин говорил ему о прекращении всяких отношений со своими учениками и одобрении «всяческих репрессий над членами этой школы». Хотя Сталин тут же прервал Рыкова зловещей репликой: «Он не сказал правды и здесь, Бухарин», Рыков тем не менее заявил: «Что он [Бухарин] не соучаствовал с ними во всех их преступных делах и… разорвал с ними — в этом я убеждён в величайшей степени» [520].

Подобно Бухарину, Рыков основное внимание уделил доказательству лживости показаний, полученных против него самого. Так, в показаниях Угланова говорилось, что Рыков на похоронах их общего соратника по правой оппозиции Угарова в 1932 году заслушивал отчёты и давал директивы о «заговорщической деятельности». По этому поводу Рыков сказал, что во время похорон Угарова он находился в Крыму и в доказательство этого показал открытку своей дочери, посланную ему в день похорон.

Понимая, что никакие его слова не вызовут доверия пленума, Рыков предложил расследовать приведённые им факты «может быть, через прислуг» и даже путём допроса его жены и дочери. Под смех зала он заявил: «Дочь обманывать не будет» [521].

На протяжении следующих трёх дней проходили прения по первому пункту повестки дня. Поскольку в распоряжении ораторов не было никаких новых фактов, они муссировали и «истолковывали» факты, уже известные участникам пленума. При этом речи выступавших отличались лишь некоторыми оттенками и нюансами. Так, Ворошилов нашёл положительные слова для характеристики Бухарина, но лишь для того, чтобы подчеркнуть «терпимость» к нему со стороны Сталина. Бухарин, говорил он, «представляет собой человека, который совмещает отличные и очень положительные стороны человека. Эти стороны мы отрицать не можем. Он очень способный человек, начитанный и может быть очень полезным членом партии, очень полезным был членом ЦК в своё время, был не бесполезным членом Политбюро… И Ленин когда-то прощал ему за эти его качества подлые поступки в отношении Ленина и нашей партии… И т. Сталин с ним возится после смерти Ленина полтора десятка лет, прощает ему самые мерзкие вещи».

Самоубийство Томского Ворошилов истолковал следующим образом: «Третий сочлен [„тройки“], тот решил для себя задачу сравнительно просто… Томский задачу обеления своей группы не облегчил, а, по-моему, он предрешил обвинение, подтвердил, по крайней мере, наполовину, если не на все 75 процентов обвинение, предъявленное к нему и к его сотоварищам» [522].

Более свирепый характер носило выступление Шкирятова, который помог Сталину поставить под сомнение подлинность бухаринской голодовки. «Что может быть враждебнее, что может быть контрреволюционнее этого действия Бухарина! — с нескрываемой злобой говорил Шкирятов.— В своём заявлении он пишет, что голодовку начал с 12 часов. (Сталин: Ночью начал голодать. Смех. Голос с места: После ужина.) Бухарин в этом до конца хочет вести свою контрреволюционную работу против Центрального Комитета. Прочтите его заявление, все эти строки написаны не нашей, не большевистской рукой, они дышат ненавистью к партии».

Столь же тенденциозно и произвольно Шкирятов истолковывал объяснения Рыкова. По поводу его рассказа о встрече с Томским в присутствии их жён он заявил: «Это сразу говорит о том, что тут дело нечисто. Для чего свидетелей брать, что вы, друг другу не верите, друг с другом боитесь разговаривать?»

Такой же криминальный подтекст Шкирятов усмотрел в «признании» Рыкова о том, что он и другие «правые» участвовали в проводах Угарова за границу. «Почему вы его провожали, в чём дело? — заявлял Шкирятов.— Да потому, что это был ваш единомышленник, соучастник вашей антипартийной работы, потому вы и пошли его провожать. А дальше, как говорится в показаниях, вы под видом этих проводов устроили собрание своего центра».

В заключение своей речи Шкирятов утверждал: «Этим людям не только не место в ЦК и в партии, их место перед судом, им, государственным преступникам, место только на скамье подсудимых. (Косиор: Перед судом пускай докажут.)» [523]

Среди полутора десятков выступлений некоторым диссонансом прозвучала лишь речь Осинского, который был буквально вытолкнут на трибуну наиболее ярыми сталинистами. Тому были серьёзные причины. Осинский был одним из наиболее сильных партийных теоретиков, сохранявшим известную независимость в своих суждениях. Кроме того, за ним числилось длительное оппозиционное прошлое. В 1918 году Осинский был одним из лидеров фракции «левых коммунистов», затем стал лидером группы «демократического централизма» и вместе с другими её деятелями активно выступал в дискуссии 1923 года на стороне оппозиции. Отойдя после этой дискуссии от оппозиционной деятельности, он никогда не присоединял свой голос к травле оппозиционеров. Всем этим объяснялась сцена, разыгранная на одном из заседаний пленума. Когда Молотов объявил выступление очередного оратора, в зале возникли внезапные возгласы — вопросы о том, записался ли Осинский для участия в прениях.

Косиор: Тов. Молотов, народ интересуется, Осинский будет выступать?

Молотов: Он не записался пока ещё.

Постышев: Давно молчит.

Косиор: Много лет уже молчит [524].

На следующий день Осинский, появившись на трибуне, прежде всего подчеркнул вынужденность своего выступления. «Я вызван, так сказать, на трибуну по инициативе тт. Берия, Постышева и других, и раз я польщён таким вниманием Центрального Комитета, то и решил выступить, может быть, с некоторой пользой». Столкнувшись с язвительными репликами, Осинский сумел положить этому конец и заставить зал себя слушать. Это произошло после следующего обмена репликами:

Варейкис: Вас (левых коммунистов.— В. Р.) Ленин назвал взбесившимися мелкими буржуа.

Осинский: Это верно, так он, кажется, и вас назвал (смех), т. Варейкис.

Варейкис: Я тогда не принадлежал к ним. Во всяком случае я был за Брест, всем известно, вся Украина об этом знает.

Осинский: Ну, вы, значит, несколько позже взбесились, во времена демократического централизма. (Смех.)

Конечно, Осинский не мог выйти далеко за рамки тех правил игры, которые установились на пленуме. Он заявил, что присоединяется к выступлениям членов Политбюро и считает, что «для привлечения Бухарина и Рыкова к суду имеются все логические и юридические основания». Вместе с тем его выступление было начисто свободно от брани, которой были заполнены речи всех других ораторов. Осинский сказал, что ещё до революции он «состоял в большой дружбе» с Бухариным и что их политические пути разошлись после роспуска фракции левых коммунистов, поскольку «Бухарин, надо это сказать, пошёл по более правильному пути, чем я. Я с окончанием левого коммунизма пошёл дальше по пути демократического централизма, а Бухарин приблизился к партийному руководству, к Ленину» [525].

Далее Осинский в спокойных тонах рассказал о своих теоретических разногласиях с Бухариным и деловых расхождениях с ним по поводу работы «Известий» и Академии наук, избегая при этом каких-либо политических квалификаций. Такая настроенность выступления дорого обошлась Осинскому. В конце работы пленума Мехлис обвинил его в том, что он «представил подлого двурушника Бухарина, этого всесветного путаника и словоблуда, как теоретика и великого публициста» [526].

Подводя итоги «разбирательства» дела Бухарина и Рыкова, следует подчеркнуть: их трагедия состояла в том, что уже с 20-х годов они не сумели осознать те неизбежные изменения в политической деятельности, которые диктуются самой логикой этой деятельности после победы революции. Опыт не только Октябрьской, но и других революций свидетельствует, что деятельность профессионального революционера и деятельность профессионального политика, находящегося у власти, требуют выбора различных стратегий и тактик поведения. Политическая логика предполагает быстрый переход из стадии, на которой среди революционеров царит психология сообщества единомышленников, объединённых наличием общего врага и человеческими отношениями, вытекающими из положения гонимых и преследуемых,— к стадии неизбежных расхождений во взглядах, возникающих при созидательной народнохозяйственной работе, которая всегда более сложна и противоречива, чем борьба за свержение эксплуататорской власти. На этой стадии единомыслие неизбежно исчезает, распадаясь на ряд различных «проектных» позиций, а внутри властной группы возникают столкновения по поводу принятия тех или иных управленческих решений. При отсутствии возможности свободных политических дискуссий эти столкновения принимают характер верхушечных комбинаций и блоков и приводят к тому, что товарищеские отношения, внимание и уважение к мнениям, убеждениям, переживаниям товарищей по партии ослабевают, а затем исчезают. Конструктивные позиции спорящих сторон принимают однозначно жёсткий и бескомпромиссный характер. Вступает в действие логика беспощадной внутрипартийной борьбы.