1937 - Вадим Роговин

В оспаривании аргументации Бухарина инициативу взял на себя Сталин, задававший вновь и вновь Бухарину вопросы о мотивах, по которым арестованные давали против него показания.

Сталин: Почему должен врать Астров? Слепков почему должен врать? Ведь это никакого облегчения им не даст?

Бухарин: Я не знаю…

Сталин: Я извиняюсь, но можно ли восстановить факты? На очной ставке в помещении Оргбюро, где вы присутствовали, были мы — члены Политбюро, Астров был там и другие из арестованных: там Пятаков был, Радек, Сосновский, Куликов и т. д. Причём, когда к каждому из арестованных я или кто-нибудь обращался: «По-честному скажите, добровольно ли вы даёте показания или на вас надавили?» Радек даже расплакался по поводу этого вопроса — «как надавили? Добровольно, совершенно добровольно».

Вслед за Сталиным Молотов, Ворошилов, Микоян настойчиво повторяли вопросы: «Почему эти люди говорят на себя?», и всякий раз Бухарин вынужден был отвечать: «Я не знаю» [511].

В заключение своей речи Бухарин сказал: «…никто меня не заставит говорить на себя чудовищные вещи, которые обо мне говорят, и никто от меня этого не добьется ни при каких условиях. Какими бы эпитетами меня ни называли, я изображать из себя вредителя, изображать из себя террориста, изображать из себя изменника, изображать из себя предателя социалистической родины не буду».

После этих слов Сталин, как бы признав правомерность самозащиты Бухарина, обратился к нему в доверительном тоне: «Ты не должен и не имеешь права клепать на себя. Это самая преступная вещь… Ты должен войти в наше положение. Троцкий со своими учениками Зиновьевым и Каменевым когда-то работали с Лениным, а теперь эти люди договорились до соглашения с Гитлером. Можно ли после этого называть чудовищными какие-либо вещи? Нельзя. После всего того, что произошло с этими господами, бывшими товарищами, которые договорились до соглашения с Гитлером, до распродажи СССР, ничего удивительного нет в человеческой жизни. Всё надо доказать, а не отписываться восклицательными и вопросительными знаками» [512].

Речью Бухарина первое заседание пленума завершилось. После этого заседания Сталин обратился в кулуарах пленума к Бухарину, вселив в него некоторую надежду на благоприятный исход его дела и одновременно предложив ему публично извиниться за объявление голодовки. Бухарин согласился подвергнуть себя этому новому унижению. В начале утреннего заседания, открывшегося на следующий день, была разыграна ещё одна отвратительная сцена, сценарий которой, надо полагать, был заранее расписан Сталиным и его приспешниками.

Бухарин: …Приношу пленуму Центрального Комитета свои извинения за необдуманный и политически вредный акт объявления мною голодовки.

Сталин: Мало, мало!

Бухарин: Я могу мотивировать. Я прошу пленум Центрального Комитета принять эти мои извинения, потому что действительно получилось так, что я поставил пленум ЦК перед своего рода ультиматумом, и этот ультиматум был закреплён мной в виде этого необычайного шага.

Каганович: Антисоветского шага.

Бухарин: Этим самым я совершил очень крупную политическую ошибку, которая только отчасти может быть смягчена тем, что я находился в исключительно болезненном состоянии. Я прошу Центральный Комитет извинить меня и приношу очень глубокие извинения по поводу этого, действительно, совершенно недопустимого политического шага.

Сталин: Извинить и простить.

Бухарин: Да, да, и простить.

Сталин: Вот, вот!

Молотов: Вы не полагаете, что ваша так называемая голодовка некоторыми товарищами может рассматриваться как антисоветский акт?

Каминский: Вот именно, Бухарин, так и надо сказать.

Бухарин: Если некоторые товарищи могут это так рассматривать (Шум в зале, голоса с мест: А как же иначе? Только так и можно рассматривать). Но, товарищи, в мои субъективные намерения это не входило…

Каминский: Но так получилось.

Шкирятов: И не могло быть иначе.

Бухарин: Конечно, это ещё более усугубляет мою вину. Прошу ЦК ещё раз о том, чтобы простить меня [513].

После этой сцены слово было предоставлено Рыкову. Не желая попасть в положение Бухарина, обвинённого в «нападении на НКВД», Рыков начал свою речь с высокой оценки качества проведённого следствия. «Я должен сказать, что расследование проводилось очень быстро и, по-моему, хорошо,— говорил он.— Производилось оно так, что о людях, которые участвуют в этом обследовании, нет никаких данных, нет никакой возможности сказать, что они как-то заинтересованы в неправильном обвинении или меня или Бухарина… При такой настороженности аппарата (НКВД.— В. Р.), который был недавно совершенно обновлён… [этот аппарат] стремится, конечно, всеми средствами к тому, чтобы сказать Центральному Комитету только правду, только то, что они по совести нашли» [514].

Стремясь убедить участников пленума в своей предельной искренности, Рыков назвал факты, по существу, подводившие под расстрел некоторых его «обвинителей». Он рассказал о своей беседе в 1932 году с Радиным, который советовал ему присоединиться к оппозиции и убеждал его в том, что оппозиция будет расти. Суммируя эти высказывания Радина зловещей формулой: «Предлагал мне вести работу против партии и ЦК», Рыков сообщил: он ответил Радину, что тот «стоит на краю пропасти, что я ему ни в какой мере в этом деле не попутчик, а совсем наоборот». Оценивая своё поведение в связи с этим приватным разговором, Рыков каялся в том, что «своевременно не пришёл в ГПУ, не сообщил о том, что он мне рекомендовал… если бы его тогда отвёл куда нужно, тогда бы всё моё положение было совершенно иным» [515].

Характеризуя поведение бывших сторонников «правого уклона», Рыков говорил, что многие из них после 1929 года «продолжали свою борьбу… все они катились — одни быстрее, другие медленнее на эти антисоветские, контрреволюционные рельсы». Он признавал себя ответственным за то, что «целый ряд изменников, преступников, вредителей» ориентировался на него и считал его своим вдохновителем, хотя он не давал для этого оснований [516].

Рыков заявил, что теперь, после знакомства с показаниями арестованных, он полностью убеждён в виновности Томского. «Что он [Томский] занимался вредительством… что он был в сношениях с троцкистским центром, это тоже несомненно… Что он руководил, может быть входил в состав нового центра…— это абсолютно несомненно… Я не допускаю для себя лично, для своей совести мысли о том, что Томский не знал о шпионской деятельности троцкистов, о дележе Советского Союза» [517].

Рыков сообщил, что на очной ставке со Шмидтом он задал последнему вопрос: почему Шмидт не говорил ему о вредительстве на Дальнем Востоке, в котором тот, по его собственным словам, принимал активное участие. «Это… можно объяснить только тем,— прибавил Рыков,— что Томский дал ему директиву, что об этих вещах разговаривать со мной нельзя» [518].

Чтобы доказать свою исчерпывающую искренность, Рыков рассказал о двух фактах, которые могли быть расценены как проявления оппозиционности. Первый сводился к тому, что в 1932 году, когда Рыков находился на даче Томского, туда пришёл рабочий и принес распространявшуюся на его фабрике листовку рютинской группы. «Как только я услышал [её],— заявил Рыков,— я самыми отвратительными словами выругал эту рютинскую программу» [519].

Далее Рыков вновь рассказал уже обнародованную на предыдущем пленуме историю, связанную с приглашением Зиновьевым Томского к себе на дачу. Рыков, по его словам, отговаривал Томского от этой поездки, уверяя его, что «они (зиновьевцы.— В. Р.) задумали… предложение альянса или какого-то блока для… борьбы против Центрального Комитета». После этой беседы, как утверждал Рыков, он лишь однажды посетил Томского, причём на всём протяжении этой встречи они находились вместе с жёнами и «не было ни одной минуты, когда мы с Томским оставались бы с глазу на глаз».

Говоря о своём отношении к Бухарину, Рыков сказал, что пережил за последнее время целый ряд колебаний по поводу виновности Бухарина в приписываемых ему преступлениях. «Когда я прочитал всю эту груду материалов, я уже набросал черновик записки Ежову о том, что такого дыму без огня не бывает… У меня колебания были, особенно когда я прочитал последнее слово Радека, который перед всей страной, перед всем миром с большой экспрессией сделал такие обвинения».

Однако, продолжал Рыков, восстановив в памяти все известные ему факты о критических моментах в жизни Бухарина, он отказался от мысли о преступных намерениях последнего. В этой связи Рыков рассказал, как в начале 30-х годов однажды застал Бухарина «в состоянии полуистерическом» из-за того, что Сталин заявил ему: «Ты хочешь меня убить». В тот же день Рыков спросил Сталина, действительно ли тот считает, что Бухарин может его убить. Это свидетельство Рыкова Сталин тут же поспешил обратить в шутку: «Нет, я смеялся, и сказал, что ежели в самом деле нож когда-либо возьмешь, чтобы убить, так будь осторожен, не порежься».