Детство Тёмы (сборник) - Николай Гарин-Михайловский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Из заброшенного уголка сада в близком расстоянии открывался вид на старую церковь села. Дальше за ней выглядывал уголок далекой степи. Легкий ветерок точно манил в нее – тихую, спокойную, беспредельную. В густой зелени ограды рельефнее выделялась серая деревянная колокольня, ее подгнившие ступени, темный крест. Колокольня шла уступами, расширяющимися книзу, и их поддерживал целый ряд старых, мохом обросших деревянных колонн. В уступах были вырезаны ряды маленьких окошечек – пустых, без стекол, рам. От церкви веяло стариной, пустотой времени, окошечки смотрели своими темными покосившимися отверстиями неподвижно-задумчиво. В общем, в тишине летнего дня здесь было уютно, царил безмятежный покой, и весь вид точно рассказывал какую-то забытую простую, приятную и грустную историю.
– У вас здесь есть лучше этого виды, – сказал Корнев, – здесь колокольня мешает.
– Этот вид мне больше всех нравится.
– Отчего?
– Я не знаю… Иногда мне кажется, что я пойду в монастырь… Может быть, от этого…
– Вас тянет?
– Я люблю монастырь: так мне кажется… Мама говорит: если она умрет и мы не выйдем замуж, чтобы шли в монастырь.
– Зачем же в монастырь?
– Да, конечно, это только так… Кто теперь идет в монастырь.
– И слава богу… Мало ли живого дела.
– Ну-у… На всякое дело нужны люди… Богу тоже нужны…
– Нет, оставьте, – испуганно перебил Корнев. – На земле мы нужны земле.
– Разве не то же самое?
– Как то же самое? Есть живая работа: общество погрязло в разврате прошлого, в эгоизме, масса зла кругом… предрассудки… неправда… Что здесь поможет монастырь, формы которого веками налажены, установлены и с миром ничего общего не имеют? Может быть, и было время монастырей, но каждому времени свое: стоит ли появляться на свет, чтобы повторять дела других. Нет, это и думать бросьте, Наталья Николаевна, это так обидно…
– Да я так только, – уклончиво усмехнулась Наташа, – конечно, не пойду в монастырь.
– И говорите это с грустью…
– Потому что люблю…
– Оставьте.
– Ну, да не пойду, сказала вам… А все-таки люблю.
Наташа упрямо, по-детски рассмеялась и заглянула в глаза Корневу. Корнев сосредоточенно принялся за ногти.
– Ну, не пойду, не пойду!..
– И отлично.
– Ну и бросьте ногти.
– Вы, может быть, думаете, что я рассердился? – спросил Корнев.
– Вы когда принимаетесь за ногти, то или думаете, или сердитесь.
– Нет… я думал… Вы мне так ясно вдруг представились, вон у тех ступенек, на коленях в монашеском костюме… с белым подвязанным платком… Я, в сущности, впечатлительный ужасно… Ну, вот и задумался: какая может быть ваша судьба в жизни…
– Ну?
– Не знаю, не могу ничего сказать…
Корнев помолчал и огорченно прибавил:
– Вероятно, выйдете замуж… Аглаида Васильевна подыщет вам жениха… важного…
– Никогда, – рассмеялась Наташа, – мама никогда нас не будет стеснять в выборе, – не она, а я буду искать. Все это, впрочем, глупости… Наши, верно, уж встали; пойдемте к ним. А после чаю, если хотите, будем читать вслух.
– Пожалуй.
– Вальтера Скотта?
– Ну, что ж, Вальтера Скотта… А что?
– «Айвенго».
– Вы разве не читали?
– Нет еще. Я мало читала.
– Я тоже не читал…
Оба весело рассмеялись.
Когда Наташа и Корнев пришли, Аглаида Васильевна уже сидела за чайным столом.
Прищурившись на подходивших, она тихо, добродушно сказала Зине:
– У моей Наташи отвратительный вкус.
Зина оторвалась от книги, вскользь посмотрела на праздничное лицо Корнева, и ей вдруг стало жаль его. Она ответила:
– Здесь вкус не играет никакой роли.
– Пожалуйте, – предупредительно встретил Корнева Степан, подавая ему стул.
– Очень вам благодарен, – расшаркался перед ним Корнев. И, когда все рассмеялись, он прибавил полушутя, полураздраженно: – Он на меня производит, знаете, такое же впечатление, как и ваши картины… Мне все кажется, что он выскочил из какой-то рамки и бегает, пока его не усадят назад. Я решил отучивать его от любезностей двойной любезностью.
Наташа не могла видеть без смеха, как Корнев приводил в исполнение свой план. Это смешило всех. Корнев раздраженными глазами стерег Степана и чуть что – сам спешил ему на помощь. «Степан, блюдечко дай…» – и Корнев стремительно бросался к блюдечку, расшаркивался перед озадаченным Степаном и подавал кому следовало блюдечко. Наташа уже прямо плакала от смеха. По временам она поднимала голову, и Корнев спешил выкинуть какую-нибудь новую штуку. Он расшалился до того, что, когда Степан все-таки успел ему что-то подать, вскочил и протянул ему руку. Степан сперва опешил, затем бросился целовать руку.
– Не надо, – с комическим достоинством ответил Корнев, ограничившись пожатием.
– Он вам протянет когда-нибудь руку при гостях, – заметила Аглаида Васильевна.
– Что ж? Поверьте, с удовольствием пожму.
– Ну, я хотела бы посмотреть.
– Да могу вас уверить… да накажи меня бог… да лопни мои глаза.
Сама Аглаида Васильевна не могла удержаться от смеха.
– Мне нечего и спрашивать, как вам понравилась деревня, – обратилась она к Корневу.
– Совершенно справедливо, – ответил он, – я никогда еще себя таким теленком не чувствовал.
Он сделал несколько туров по террасе и запел:
Невольно к этим грустным берегамМеня влечет неведомая сила.
Он пел верно и в высшей степени выразительно.
– У вас прекрасный голос, – похвалила Зина.
– Откуда это? – спросила Наташа.
– Есть такая опера: «Русалка»… слова Пушкина.
– Пропойте все.
– С удовольствием, если нравится.
Оказалось, Корнев знал много романсов и арий.
Вместо чтения все время до обеда прошло в пении, причем то Зина, то Наташа аккомпанировали Корневу. Он и сам играл с удовольствием, хотя медленно разбирал ноты. В антрактах он не оставлял своих комичных выходок, и Степан представлял для него в этом отношении неиссякаемый источник.
– У вас большой юмористический талант, – заметила Аглаида Васильевна.
– Мне говорили, что я мог бы сделать карьеру на этом поприще.
– Отчего же вы не делаете? – спросила Наташа.
– Отчего вы в монастырь не идете? – повернулся к ней Корнев и, увидя вспыхнувшее лицо Наташи, быстро проговорил уже серьезно: – В монастырь… в оперу… всех нас, наверное, куда-нибудь тянет, но все идут одной дорогой: наше время ремесленное, да и дело наше маленькое, и мы маленькие – нечего и соваться с суконным рылом в калашный ряд.
– При чем тут это, – возмутилась Зина, – если у вас есть талант.
– Талант положительно есть, – поддержала ее Аглаида Васильевна, – но, конечно, сперва надо сделать свое прямое дело…
– Э-э! – перебила Зина, – так и пойдет шаг за шагом…
– Я согласна с Зиной, – сказала Наташа.
– И я согласна, – присоединилась Маня.
Тринадцатилетняя Маня произнесла это серьезно, как взрослая. Зине резнуло ухо, и она заметила:
– Ты еще, Маня, слишком мала, чтобы высказывать свое мнение о таких вещах.
– Отчего мне не высказывать? – Маня сделала спокойно-пренебрежительное движение плечами. Она смотрела, наклонив голову, своими круглыми какой-то красивой птицы глазами, и на ее тоненьком и бледном лице играло что-то вызывающее и дразнящее.
– Оттого, что тебе тринадцать лет.
– Мне будет и больше, – ответила Маня и, властно тряхнув головой, рассмеялась.
Ее смех выходил каким-то звуком «кар», легким, гортанным, мягким и веселым.
– Вы заметили, – обратился Корнев к Аглаиде Васильевне, – как смеется Марья Николаевна? и приятно, и вместе с тем неприятно: этот несимпатичный гортанный звук напоминает какую-то птицу… Какую птицу?
– Ворону, – ответила Аглаида Васильевна.
– Совершенно верно…
– Ха-ха-ха! Маня, благодари!
– «Кар!»
– Но так же, как вот иногда урод напоминает красавицу… Я вот так похож на свою мать.
– Ну, нечего скромничать.
– Да я вовсе не скромничаю. Но если бы я не сознавал, кто я и что я, то заслуживал бы презрения… – с комичным достоинством произнес Корнев и затем сильно и выразительно запел:
Гей, выводите та и выводитеТа на ту высоку могылу,А с тыи могылыВидна вся Вкраина…
– Нет, положительно я никогда себя так не чувствовал, как у вас.
– Это высшая любезность хозяйкам, – улыбнулась Аглаида Васильевна.
– Это не любезность, это правда, – резко перебил Корнев.
– Тем приятнее… Но где пропадает Тёма?
– Я его видела в саду, а потом не знаю, куда он ушел, – ответила Маня.
– Он ушел к батюшке, – сказал, входя и конфузливо садясь, Сережа.
– Ах, кстати, покажите мне капеллу вашего прапрадедушки.
– Только пра, – сказала Зина.
Все пошли в капеллу.
В низкой длинной комнате возвышался у противоположной стены помост, стоял тяжелый четырехугольный стол, вместо образов – распятия, – и русские и католические, и в центре других большое, темное, с очень большим выпуклым изображением черепа. В разноцветные окна пробивался свет, бледно играя на всех предметах. На подставке лежала бархатная малиновая шапочка.