Коринна, или Италия - Жермена Сталь

Я долгое время не имел вестей от отца, ибо война прервала нашу переписку. Наконец я получил с оказией от него письмо; он заклинал меня приехать во имя долга перед родиной и его любви ко мне; вместе с тем он категорически заявлял мне, что моя женитьба на госпоже д’Арбиньи причинит ему смертельное горе, и просил меня явиться в Англию свободным и не принимать никакого решения, не выслушав сперва его. Я сразу ответил ему письмом, в котором давал честное слово, что не женюсь без его согласия, и обещал скоро приехать к нему. Чтобы задержать меня, госпожа д’Арбиньи сначала прибегла к просьбам, потом разыграла отчаяние; наконец, видя, что ей ничего не удается, она, видимо, снова пустилась на хитрость; но мог ли я тогда в чем-нибудь заподозрить ее?

Однажды утром она пришла ко мне бледная, с растрепанными волосами, и бросилась ко мне в объятия, умоляя защитить ее: казалось, она умирала от страха. Я с трудом мог понять, слушая ее сбивчивую речь, что вышел приказ арестовать ее, как сестру графа Рэмона, и что я должен найти ей приют, где бы она могла укрыться от своих гонителей. В те времена погибало немало женщин, и были все основания для опасений. Я отвел ее к одному преданному мне негоцианту; я спрятал ее у него и думал, что теперь она спасена, ибо, кроме меня и господина де Мальтига, никто не знал, где она скрывалась. Ну как можно было не принять живого участия в женщине, попавшей в такое положение? Как можно было покинуть женщину, которую ожидала тюрьма? Мог ли я когда-нибудь ей сказать: «Вы рассчитывали на мою поддержку, но я не в силах вам ее оказать!» Тем не менее мысль об отце преследовала меня непрестанно, и я не раз пытался получить у госпожи д’Арбиньи дозволение уехать одному; но она угрожала мне, что предаст себя в руки палачей, если я покину ее, и два раза в страшном расстройстве выбегала среди бела дня на улицу, повергая меня в смятение и ужас. Я бросался вслед за ней, тщетно умоляя ее вернуться. По счастью — не знаю, случайно ли это было или преднамеренно, — нам всякий раз встречался господин де Мальтиг, и он уводил ее, упрекая за безрассудный поступок. Я вынужден был остаться и постарался объяснить отцу в письме причины моего промедления. Но я краснел от стыда, живя во Франции в самый разгар грозных событий, в то время как Англия вела с нею войну.

Господин де Мальтиг зачастую высмеивал мои тревоги, но при всем своем остром уме не замечал или не давал себе труда заметить, какое действие оказывали на меня его шутки, возбуждавшие во мне чувства, которые он хотел заглушить. Госпожа д’Арбиньи прекрасно видела, какое впечатление все это производило на меня; но она не имела никакого влияния на него, а он, ко всему безразличный, чаще всего слушался лишь своей прихоти. Чтобы привлечь меня к себе, она бурно выражала свою скорбь, иногда искреннюю, иногда притворную; даже слабость своего здоровья она умела выставлять на вид не только чтобы тронуть меня, но и чтобы нравиться мне, ибо обольстительнее всего бывала тогда, когда без сознания падала к моим ногам. Она умела показать в самом выгодном свете свою красоту и все прочие свои прелести и, чтобы окончательно покорить меня, искусно сочетала внешнее очарование с силою своих чувств.

Так я жил — в постоянном беспокойстве, в постоянных сомнениях; я трепетал, получая письма от отца, и чувствовал себя еще более несчастным, когда от него не было вестей. Я оставался подле госпожи д’Арбиньи; меня удерживали ее чары, а еще больше — боязнь привести ее в отчаяние, ибо по какой-то странности ее характера эта женщина, обычно удивительно мягкая и ровная в обращении, порой даже очень веселая, впадала в безумную ярость, устраивая мне сцены. Она хотела привязать меня к себе любовью и страхом, пользуясь как оружием своими природными данными. Однажды, в сентябре тысяча семьсот девяносто третьего года, когда я прожил уже целый год во Франции, я получил от отца письмо, содержащее лишь несколько слов, но таких мрачных и горестных, что позвольте мне, Коринна, их вам не повторять: это было бы слишком мучительно для меня. Мой отец был уже болен, но гордость и чувство деликатности не дозволяли ему написать мне об этом. Однако это письмо было проникнуто такой тревогой по поводу моего отсутствия и моей возможной женитьбы на госпоже д’Арбиньи, что мне и сейчас еще непонятно, как я, читая его, не предвидел грозившего мне несчастья. Все же я был так потрясен, что, не задумываясь, пошел к госпоже д’Арбиньи с твердым намерением проститься с ней. Она тотчас же заметила, что мое решение принято; внезапно, словно сделав усилие над тобой, она встала и сказала мне:

— Прежде, чем вы уедете отсюда, вы должны узнать тайну, которой я не могла вам открыть без краски стыда. Если вы покинете меня, то убьете не одну меня: плод моей преступной страсти погибнет вместе со мной.

Невозможно передать словами волнения, охватившего меня; передо мною властно встал новый для меня священный долг, и я превратился в покорного раба госпожи д’Арбиньи.

Я исполнил бы ее желание и женился на ней, если бы в те времена англичанин, пожелавший вступить в брак во Франции, не сталкивался с великими затруднениями, ибо ему приходилось объявлять свое имя чиновнику в мэрии. Поэтому я отложил нашу свадьбу до нашего переезда в Англию, а до тех пор решил не покидать ее; когда миновала опасность моего отъезда, она успокоилась, но очень скоро опять начала сетовать на свои несчастья, упрекая меня в неумении преодолеть препятствия, мешавшие мне стать ее супругом.

В конце концов я неизбежно подчинился бы ее воле; я впал в глубокую меланхолию и по целым дням просиживал в своей комнате, не имея сил выйти из нее; меня преследовала мысль, в которой я еще не решался признаться себе. У меня появилось предчувствие болезни моего отца, чему я, однако, не хотел верить, почитая все это слабодушием. Как это ни странно, но, боясь огорчить госпожу д’Арбиньи, я боролся со своим сыновним долгом, как со страстью, меж тем как овладевшая мною страсть мучила меня как невыполненный долг. Госпожа д’Арбиньи без конца писала мне, приглашая меня к себе; я шел к ней, но не спрашивал ее, как она себя чувствует: мне не хотелось напоминать о том, что давало ей права на меня. Теперь мне кажется, что и она неохотно говорила о своем положении, но в то время я так страдал, что ничего не мог заметить.

И вот однажды, когда, терзаемый совестью, я провел безвыходно три дня в своей комнате, написав и разорвав двадцать писем отцу, ко мне вошел господин де Мальтиг, который до сих пор никогда не навещал меня, ибо у нас не было ничего общего. Его прислала ко мне госпожа д’Арбиньи с поручением извлечь меня из моего уединения, но вы прекрасно понимаете, что он был не слишком заинтересован в удачном выполнении своей задачи. Я не успел отвернуться, и, войдя, он заметил мое залитое слезами лицо.

— Зачем так убиваться, мой дорогой? — сказал он мне. — Или оставьте мою кузину, или женитесь на ней: оба эти выхода одинаково хороши, ибо полагают делу конец.

— Бывают случаи, — ответил я ему, — когда, даже принося себя в жертву, человек не уверен, выполняет ли он при этом свой долг.

— Вовсе незачем приносить себя в жертву, — возразил господин де Мальтиг, — я не знаю таких обстоятельств, когда это было бы необходимо: при некоторой ловкости можно выпутаться из любого положения; ловкость правит миром.

— Я не завидую ловким людям, — сказал я ему, — и готов примириться со своей несчастной судьбой, но я бы хотел, по крайней мере, не огорчать тех, кого люблю.

— Поверьте мне, — ответил господин де Мальтиг, — жизнь и без того трудна, а вы еще осложняете ее, отдаваясь чувству: это душевная болезнь, я сам иногда ей подвержен, как и все люди, но когда я заболеваю, то твержу себе, что это пройдет, и всякий раз оказываюсь прав.

— Однако, — ответил я, стараясь, подобно ему, не выходить из рамок общих понятий, ибо не мог и не желал быть с ним откровенным, — если даже устранить чувство, то еще остаются честь и добродетель, которые часто противоречат нашим желаниям.

— Честь! — подхватил господин де Мальтиг. — Если вы хотите сказать, что человек, которого оскорбили, должен драться на дуэли, то вы правы, спору нет; но во всех других случаях что за корысть обременять себя тысячами пустых условностей?

— Что за корысть? — перебил я его. — Мне кажется, что вы употребили не то слово.

— По правде сказать, — продолжал господин де Мальтиг, — мало найдется слов, имеющих столь ясный смысл. Мне известно, что прежде говорили: «достойное уважения несчастье, благородная неудача». Но в нынешнее время, когда все подвергаются преследованиям, между мошенниками и теми, кого принято называть порядочными людьми, существует такое же различие, как между птицами, пойманными в сети, и птицами, еще не попавшими в них.

— Я думаю, что существует и другое различие, — ответил я, — различие между нечестной жизнью в благоденствии и бедствиями, достойными уважения честных людей.