Шрам - Чайна Мьевиль

Хедригалл и другие вроде него — похищенные какты, бывшие пираты-купцы — читали лекции. Хедригалл был блестящим оратором, и благодаря его опыту рассказчика приводимые им описания и объяснения превращались в экзотические, волнующие истории. Это была опасная черта.

Он рассказывал Беллис и ее новым товарищам об острове анофелесов. И, слушая его истории, Беллис спрашивала себя — уж не взялась ли она за дело, которое ей не по зубам.

Иногда на собрания приходил Тинтиннабулум. Всегда присутствовал кто-нибудь из Любовников, а то и оба. А иногда, к беспокойству Беллис, рядом оказывался Утер Доул — стоял, прислонившись к стене, положив руку на эфес своего меча.

Беллис не могла оторвать от него глаз.

На палубе обретал очертания аэростат, похожий на огромного округлого кита. Беллис видела лестницы, сооружаемые внутри. Сооружались хрупкие на вид кабины, натягивалась пропитанная смолой и живицей кожа.

Вначале летательный аппарат представлял собой массу разрозненных частей, потом стал единым скелетом, а по мере того, как шла работа, все больше походил на огромный дирижабль. Он лежал на палубе, как огромное насекомое, только что рожденное из куколки: все еще не в силах взлететь, но уже ставшее тем, чем оно будет впредь.

Беллис в эти жаркие ночи сидела в одиночестве на своей кровати, потела и курила, жутко боясь того, что ей предстоит, и в то же время чуть не дрожа от возбуждения. Иногда она вставала и начинала ходить только для того, чтобы услышать, как шлепают ее ноги по металлическому полу. Ей нравилось, что, кроме нее, в комнате никто не производит ни звука.

ГЛАВА 20

Короткие, очень жаркие дни и бесконечные потные ночи. Шли недели, и дни становились длиннее, но свет по-прежнему пропадал ранним вечером, а долгая, липкая летняя ночь обессиливала город.

На границах кварталов происходили вялые стычки. Загулявшие головорезы из Саргановых вод могли оказаться в том же баре, что и компания из Сухой осени. Поначалу слышался только обмен любезностями: парни из Саргановых вод могли высказаться насчет любителей пиявок или громил демона, а ребята из Сухой осени громко шутили по поводу двух извращенцев у руля или, смеясь, придумывали плохие рифмы к словам «резать», «струп» и все в таком роде.

Несколько рюмок, понюшек или затяжек — и начинались тычки и пинки, но противники редко выплескивали всю свою энергию. Они делали только то, чего сами от себя ждали, и не больше.

К полуночи на улицах почти никого не оставалось, а к двум-трем часам они были практически пусты. Гул с соседних кораблей никогда не затихал. Там, в промышленных кварталах, на корме у старых кораблей, примостились фабрики и мастерские, отравлявшие воздух своими дымами. Работа в них никогда не прекращалась. По ночному городу двигались стражники — каждый в униформе своего квартала.

Армада не была похожа на Нью-Кробюзон. Здесь не существовало параллельной экономики отбросов, нищеты и выживания — здесь не было пустых подвалов, где ютились бездомные и попрошайки. Не было свалок, которые служили подспорьем для кробюзонских нищих, — из городских отходов извлекалось все, что можно было использовать вторично, а остаток выбрасывался в море вместе с телами мертвецов, и круги на воде за ними быстро исчезали.

На шлюпах и фрегатах были трущобы, где под действием морской воды и жары гнили дома, роняя капли влаги на своих обитателей. Рабочие-какты из Джхура спали стоя, набившись, как сельди в бочку, в дешевые ночлежки. Однако кробюзонцы чувствовали разницу. Нищета здесь была не такой убийственной, как у них дома. Драки по большей части вспыхивали по пьянке, а не из отчаяния. У всех была крыша над головой, пусть нередко и дырявая. Не было бродяг, которые подкарауливают в ночи припозднившихся граждан.

А потому глухой ночью человека, крадущегося к «Гранд-Осту», не видел никто.

Он неспешно шел по далеко не самым шикарным улочкам Саргановых вод — по Игле, Кровавому Лугу, лабиринту Ваттландауб на корабле «Подстрекатель»; потом он перебрался на баркентину «Плетенка», изъеденную плесенью, оттуда на подлодку «Пленгант». Он шел мимо люков на палубе лодки, держась в тени облупившейся перископной башни.

За его спиной, среди шпилей и мачт, темнела вышка «Сорго».

Рядом с «Пленгантом» раскачивался похожий на стену каньона высокий борт «Гранд-Оста». Из чрева гиганта, из-под его металлической шкуры доносились звуки непрекращающихся работ. На поверхности подлодки росли деревья: они вцепились в металл корнями, похожими на узловатые пальцы ног. Человек шел в их тени и слышал резкие звуки кожистых крыльев наверху, где носились летучие мыши.

Подлодку и борт-утес разделяли тридцать-сорок футов воды. Человек видел в небесах огни и тени припозднившихся дирижаблей. Слабые лучи фонарей в руках стражников, патрулирующих палубу, шарили по поручням «Гранд-Оста».

Он увидел перед собой плавные обводы огромного обтекателя, закрывающего колесо «Гранд-Оста». Под этим колоколообразным кожухом внизу были видны лопатки громадного колеса, торчащие, как коленки из-под юбки.

Человек вышел из тени хилых деревьев, снял ботинки, привязал их к своему ремню. Никто не появился, все вокруг было тихо, и он подошел к округлому борту «Плентганта» и внезапно почти беззвучно соскользнул в прохладную воду. До «Гранд-Оста» плыть было всего ничего, и вскоре человек оказался под кожухом колеса.

Промокший и исполненный решимости, человек поднялся в темноту по лопаткам шестидесятифутового колеса. Он был совершенно спокоен, хотя производимые им звуки эхом разносились в пространстве под кожухом. Он вскарабкался на огромную ось, подобрался к ее оконечности, а оттуда полез в давно заброшенный служебный люк, о существовании которого он знал.

Ему потребовалось несколько минут, чтобы снять вековой налет, но вот люк открылся, и человек сумел пролезть в громадный, ныне безмолвный моторный отсек, где давно уже царила пыль.

Он прополз мимо тридцатитонных цилиндров гигантских двигателей. Отсек представлял собой лабиринт из лазов и монолитных поршней, шестерен и маховиков, посаженных часто, как деревья в лесу.

Пыль и свет были неподвижны, и впечатление создавалось такое, словно время потеряло здесь силу и сдалось на милость победителя. Человек покопался в дверном замке и замер, держась за ручку. Он помнил план корабля и знал, куда направляется, минуя стражников.

Занятия человека были таковы, что он владел несколькими магическими приемами — умел специальными пассами погружать в сон собак, знал заклинания, позволяющие приклеиваться к тени, поднаторел в черной магии и всяких хитростях. Но он сильно сомневался, что все это защитит его здесь.

Вздохнув, человек взялся за тряпичный сверток, привязанный к поясу. Его охватили дурные предчувствия.

И трепетное волнение.

Разворачивая тяжелый предмет, он нервно подумал, что если бы и в самом деле умел им пользоваться, то заржавевший замок служебного люка и неприятное ночное погружение в воду могли бы рассеяться как дым. Он все еще оставался невеждой, действующим наугад.

Наконец материя была полностью развернута, и в его руке оказалась резная вещица.

Она была чуть больше кулака, вырезана из гладкого камня, то ли черного, то ли серого, то ли зеленого, и довольно уродлива. Формой своей камень напоминал зародыша со всеми морщинками и завитками, из которых разовьются то ли плавники, то ли щупальца, то ли складки кожи. Поделка была выполнена умело, но, словно намеренно, вызывала отвращение. Статуэтка смотрела на человека единственным глазом — идеальной черной полусферой над круглым ртом, усаженным крохотными зубами, как у миноги. Этот рот зиял чернотой, уходившей в невидимую глотку.

Вдоль спины фигурки шел неровный зубчатый гребень тонкой темной кожи. Кусок ткани. Плавник.

Плавник был вделан в камень. Человек провел пальцами по всей его длине. Лицо его сморщилось от отвращения, но он знал, что должен сделать.

Он поднес статуэтку к губам и принялся шептать что-то на языке, полном шипящих звуков, которые слабым эхом отдавались в большой комнате, проникали в укромные уголки безмолвной машины.

Человек читал статуэтке сильнодействующие строфы и гладил ее предписанным способом. Пальцы его начали неметь по мере того, как что-то выходило из него.

Наконец он проглотил слюну и повернул статуэтку лицом к себе. Он поднес ее ближе, помедлил и, чуть наклонив голову, имитируя тошнотворную страсть, принялся целовать ее в губы.

Затем он открыл рот, просунул язык в зоб фигурки, ощутил холодную колкость ее зубов и завел язык еще глубже. Глотка фигурки уходила глубоко внутрь, а язык человека, казалось, проник в самое ее чрево. Он ощущал сильный холод у себя во рту. Приходилось сдерживать тошноту — вкус был отвратительный, тухловатый, соленый, мыльный.